Инна Лиснянская. Персональный сайт.

Ночь не наносит глазам ущерба,
Хоть обжигает искрой падучей,
Будучи кошкой, землю и небо
Ночью я вижу гораздо лучше.

Созвездие Пса за мною в погоне
Зря пребывает — неуловима,
Ныне на мраморном я балконе
Древнеприютного Ерусалима.

Евреи собак не держали, к тому же
Им любы египетские химеры, —
Днём я внутри, а ночью снаружи
Не потому, что все кошки серы.

Созвездию Пса улыбаясь с ехидцей,
С тенью играю от кипариса
Иль за почтовой охочусь птицей
С первою весточкой из Мемфиса.

Весть из отечества, в чьём дизайне
Храмовом я повредила ногу.
Тайна язычества в том, что втайне
Служит оно единому Богу.

Гибкий мой ум с рассеяньем свыкся,
Есть и в Исходе моя повадка…
Вот и кажусь загадочней сфинкса,
Ибо сама для себя загадка.

«Мы уйдём из словесной памяти» —
Этой мысли мне не навязывай,
Мне и так есть о чём поплакати
Под плакучею тенью вязовой:

Вижу дачный мой домик проданный,
Слышу бред твой с утра и до ночи,
А вокруг, нищетой обглоданный,
Русский путь юродски-разбойничий.

Так на что мне в любимой местности
Толковать о Лете и, в частности,
О местечке в русской словесности
И моей к нему непричастности?

Видишь, пламень с водой в обнимочку,
Чёлка чёрная, око червонное, —
Это осень. К такому снимочку
Не подходит рама оконная.

За тебя зелёных тыщу
Отдала, дружок,
И тебе готовлю пищу
Из последних строк.

Смысла облачное мясо,
Рифма на гарнир, —
Из последнего припаса
Наш с тобою пир.

Что мне деньги? Что мне слава,
Зрелищ колдовство?
Ты — последняя забава
Века моего.

Эхо, зеркало, посредник,
Призрак и двойник,
Может быть, в мой день последний
Ты возник?

1

В компьютере я замыкаюсь, словно в квартире
С множеством окон (вишь, обучилась чему!),
И нервные мысли мои о текущем мире
Овеществленному я доверяю уму.
А мир наш, в сущности, мало в чем изменился
С пустыни Исхода и с Воскресенья Христа,
Ну разве что скоростью звука обогатился
И до светящегося умалился листа,
Верней до экрана компьютерного, в котором
Щуки кричат и безмолвствуют соловьи,
Обратную перспективу суля просторам,
Где вещь уподоблена сердцу с толчками в крови.
Уже мне не надо: где мы? нет смысла в вопросе.
На клавиши жму и вращаю окон колесо,
И вижу меж спиц голубых бокал на подносе,
И пробую в крымском подвале «абрау-дюрсо», —
Ах! Для чего я опять попадаю в Ялту,
В когти глициний и в галлюцинации волн:
Клио ножом для бумаги кромсает карту —
И сокращается русский наш Вавилон,
И вертит блудница, из волн вылезая, тазом,
Сосками медузьими перед глазами трясёт...
Заходит окно за окно, ум заходит за разум,
И мне неизвестно, что далее произойдет.

2

Весть не буквальная. Я вижу, как во сне,
Яйцо пасхальное в компьютерном окне.

Яйцо расцвечено: по тонкой скорлупе
Мария мечется в смеющейся толпе.

А кровь распятая жалеет палачей,
И три крылатые свечи для трёх ночей

С креста возносятся и знаки подают, —
И Богородица припоминает тут

Те ясли тесные, где Сына родила,
А весть архангела поныне ей светла.

3

Экран компьютерный. Окно
Всё буквами засижено.
Всё близкое удалено,
А дальнее приближено.

Здесь, путаясь во временах,
Пространству деться некуда, —
Тебя охватывает страх,
А помолиться некогда.

А что же в мире и в стране
В твоей, в любимой до крови?
И в мирный день — как на войне,
И во поле — как в логове.

4

Нет покамест в душе
Ни безбожной алчбы, ни безверия ветреника,
Но и нету уже
Алтаря и престола, и жертвенника.
Что случилось со мной?
Что с друзьями, ушедшими в жизнь предприимчивую?
Что стряслось со страной?
Или всё-то я преувеличиваю?
Даром, что ли, цветут
Заоконные липы — пчелиные пасечники?
Разве нас не зовут
Соловьи — древнерусские сказочники?
Разве зря, как живой,
Мой компьютер со мной третьи сутки сумерничает,
И вопрос ключевой
Задает, и от слов моих нервничает?

5

На самое дно
Упрятала память,
И это окно
Дерзаю орамить
Не верткой лозой
Из сада родного,
Не мёртвой смолой
Из моря чужого,
А тайной судьбы,
Цветеньем, рождённым
От страстной борьбы
Меж лавром и тёрном.
Цветок моих дней,
Дичок вкругоконный,
Ты мавра темней,
Бледней Дездемоны…

6

Нажимаю на кнопку Home —
Возвращаюсь на тот причал,
Где под бабушкиным платком
Ветер люльку мою качал.

Нажимаю на кнопку End —
Попадаю в самый конец,
То есть в данный вхожу момент,
Где деньгу с меня взял гребец.

Погоди, гребец, не греби!
Видишь, в Стиксе кипит волна,
Да и столько во мне любви,
Что и здесь я ещё нужна.

И покуда река кипит,
Плот свой утлый смолой проклей,
Да и видишь: ко мне спешит
С олеандром в руке Алкей.

Стали бояться меня домашние вещи,
Чувствуют, бедные, как опротивел мне быт, —
Ест древоточец его, моль от счастья трепещет,
Зеркало пылью слоится, кресло скрипит,
Петли дверные визжат, плачут старые краны,
И запекается ржавчина в мойке, как кровь,
Бродят по кухне растерянные тараканы, —
Нечего кушать, картошка одна да морковь.
Переключаясь, грохочет пустой холодильник,
То мне всё некогда, то я у лени в плену.
Даже любимец-компьютер закрыт и похож на могильник,
Где, как известно, не может быть места окну.

Утихни, дождичек, пробравшийся сквозь сон,
Где дом знакомый мне, а в нём аукцион,
Считалка-стуколка,
Трёхкратный молоток.
Пространство — куколка,
А время — мотылёк.

Умолкни, дождичек, прокравшийся сквозь бред
В банкротство памяти, где остаётся след, —
Плева от куколки,
Пыльца от мотылька,
Стекло от сутолоки,
И ключ от тайника.

Ах, тренькай, дождичек, прорвавшийся сквозь смерть:
Мой ключик клавишный включён в электросеть, —
И что ни буковка —
То жизни фитилёк,
Пространство — куколка
И время — мотылёк.

Подушечками пальцев и глазами,
Да и ноздрями ощущаю вещь, —
Переживёт нас созданное нами —
И этот знак зловещ.

Ужель Создателя мы пережили,
И только совестливый сон о Нём
Нас вызволяет из золы и пыли,
Из праха, где живём?

Память я перепахала,
Но возникли, как вчера,
Дальней пальмы опахало,
Дней павлиньи веера.

Ну откуда что берётся?
Кровь шумит в моём виске
На доходчивом, как солнце,
Разговорном языке.

Ни архаики, ни стёба.
Неужель, лозой змеясь,
Будет сниться мне до гроба
Место, где я родилась?

Август. Знойная сырость.
Август. Яблочный спас.
И почему-то сирость
Мимо глядящих глаз.

Кто ты, глядящий мимо
Прячущийся в закат?
Преображенье мнимо,
Ежели — без утрат.

Всё и в утрате ново, —
И на мир неспроста
С каждого дна глазного
Смотрят глаза Христа.

Давно я вымерла,
Но так, как только море
Могло бы вымереть, —
По рыбке, по медузе,
По устрице, по крабовой икринке,
По капле, по травинке, по солинке,
По биоклетке мошки в янтаре.

Давно я вымерла.
Так отчего же люди
Ко мне приходят при любой погоде,
В мою ракушку стряхивая пепел,
Свои тайноугольные проблемы
В меня швыряют, будто бы посуду
С издохшим джином-тоником. Как видно,
Им обнажаться предо мной не стыдно,
Всё потому, что вымерла давно.

Давно я вымерла. Так почему безумец
Крючок-вопросик мне забросил в сердце?
Ужель мы с Гамлетом единотерпцы
В трёхчастной драме времени? A may be,
Гуляет золотая рыбка в небе
И празднует, что вымерла давно.

Средь упований наших и разрух,
Среди деревьев с пеной на устах, —
Как ночь прошла — запомнила кровать,
Как день прошёл — запомнила тетрадь,
Как жизнь прошла — запомнит снег и пух,
Как смерть пройдёт — запомнит пыль и прах.

Я — как земля, скриплю, мечтая
Вернуться к состоянью рая,
Где люди, звери, птицы, гады
Друг другу, помню, были рады.

— Почто, собрат Арсений,
Нет от тебя гонца,
Ни весточки весенней,
Ни почтой письмеца?

— А я сижу на тучке,
Здесь дивные места,
Да жалко — нету ручки
Для синего листа.

— Но раз меня ты слышишь,
Пришлю я сизаря,
Крылом его напишешь
Про дивные края.

— Живу я на воздусях,
Где всё, как мир, старо,
Пришли мне лучше с гуся
Державина перо.

— Про этот мир, Арсений,
Всё сказано, а твой
В прекрасном остраненье
От плоти мировой.

— И здесь ранжир устойчив
Не плоти, так души...
Грущу о звёздах ночи, —
Как вспомню — хороши!

— Неужто нет в пределе
Твоём цариц ночей?
— Скажи, а в бренном теле
Наш дух звезды ярчей?

— Дух светится незримо.
Слова имеют вес,
— А ты неизлечима
От шелухи словес.

— Спрошу тебя попроще,
Однако не грубя:
Там, где Господни рощи,
Кем чувствуешь себя?

— И здесь, под райской сенью,
Я убедиться мог,
Что я, Его творенье, —
Царь, червь, и раб, и Бог.

— И звездочёт! И вправе
Был вывезти в гробу
Свою, в стальной оправе,
Подзорную трубу.

— Без груза спать удобней,
Да я и не ропщу,
О звёздах, как сегодня,
Я изредка грущу.

— Но лишь звезда о крышу
Споткнётся в тишине,
Во сне тебя я слышу.

— И я тебя — во сне.

В этот мир, где за деньги выдал
Верный раб своего Царя,
Бог не вдунул меня, а выдул
В виде мыльного пузыря.

В этом времени, где и завязь
Вербной вести шла на износ,
Я сияю и рассыпаюсь
Мелкой пылью блескучих слёз.

В этом новом столпотворенье,
(Чем Россия не Вавилон?)
Моё тяжкое назначенье —
Навевать легковесный сон.

Что до вечного сна — не верьте,
Не иду я на смерть стеной,
А заискиваю пред смертью,
Чтоб она погнушалась мной.

Я, Лилит, не помню Леты,
Лета для живых.
Сны мои ещё не спеты
В днях довременных.

Время — призрак мирозданья,
Плоти первобыт.
Прихожу я на свиданья
И смеюсь навзрыд,

И люблю, и вьются змеи
Вкруг безумных рук.
Я с Адамом, иудеи,
Провожу досуг.

Мой Адам вещам покуда
Не даёт имён, —
Древа нет, и нету блуда,
Только крови звон.

И никто мозги не пудрит
Ни добром, ни злом,
И мои змеятся кудри
Над его ребром.

Рано Еве вылупляться
Из его кости,
Пьёт он яд галлюцинаций
Из моей горсти.

Жалит змей меня в запястье
Смертоносным льдом,
Но не мёрзнут слёзы счастья
На лице моём.

Вместе с осенью горю и холодею,
В две сопелочки задумчиво сопя:
Понапрасну ты затеяла затею
Наизнанку выворачивать себя.

Никому чужая тайна не в подмогу,
Никому и щедрость опыта не впрок,
И никто не заберёт с собой в дорогу
Этой памяти-прапамяти мешок.

Всё, что будет, не учтёт всего, что было,
А иначе бы не двигалась земля.
Ой, гуляй, гуляй, осеннее светило,
Сердцевидными листочками пыля?

Человека человек не повторяет,
И времён не повторяют времена...
Будет заживо — лишь песня допылает —
Твоя память-перепамять сожжена.

Меж нами — всё более писем,
Всё менее длительных встреч,
Давай же прощеньем возвысим
Всё то, что возможно сберечь.

У встреч наших привкус миндальный,
Миндаль — ядовитый орех,
В нём грех мой и давний и дальний,
Увы, материнский мой грех.

У моря, где ты подрастала,
Мы мало бывали вдвоём,
Я сказок тебе не читала, —
Стихи запивала вином.

Ссылаюсь на давность и дальность,
И всё-таки вечность подряд
Меж нами, как злая реальность,
Те детские сказки стоят.

И памятью слёзы ты множишь,
А я множу соли в кости...
Прости меня, если ты можешь,
И если не можешь — прости.

На песню обменяв свечу
И всё, чем я была богата,
Умру и не осирочу
Ни внука, ни сестры, ни брата...

И только вспышливая дочь,
Как та обмененная свечка,
Слезами освещая ночь,
Подумает, что смерть — утечка

Неразрешаемых задач,
Неосвещаемых вопросов...
Ах, ласточка моя, не плачь, —
Был воздух между нами розов.

1

То ли есть нечто надцарственное
В том, что услышал ты
Слово моё благодарственное
Из мировой темноты.
То ли из мира, засвеченного
Всполохами имён, —
Слово моё застенчивое —
Колокол медных крон.

2

Я сильная? — Но это болтовня.
Я остаюсь с тобой наедине:
В твоих руках — и право на меня,
И память обо мне.
В меня, словно в оконное стекло,
Да и как в зеркало ты посмотри,
И если мне с тобою повезло,
Слезу мою сотри.

3

Ради правды единой такую грозу
В жизни вынесла, —
Что тебя украду, уведу, увезу
В область вымысла!
Нет, мой бедный читатель, постой, подожди
Божьей милости!
Видишь сам: из-под каменных слёз на груди
Мне не вылезти.

Слежались архаика, суржик и сленг
Не хуже валежника...
Усталое, будто бы мартовский снег,
Сознанье моё ожидает подснежника:

Едва уловимо дыханье цветка,
Едва уловимая
Расцветка, — так пахнут над снегом века,
Так выглядит имя навеки любимое.

И всё, что слежалось, вдохнёт новизну,
А имя засветится,
И я вечереющим словом рискну
К подснежнику утреннему присоседиться.

Настолько раскидиста осень, что мы
С листвою и птицами вместе парим
Поверх разуменья толпы и молвы,
Где всякий огонь превращается в дым.

Вкруг листьев — взамен обручальных колец —
Нам дым дорисует сюжет неплохой:
Я помню тебя, словно книгу слепец,
Ты помнишь меня, словно скрипку глухой.

И в этом загвоздка, и в этом залог
Того, что мы видимся только во сне.
А птицы, а листья летящих дорог
Без нас хороши в золотистом окне.

Часы остановились. Кот чихнул.
Фонарь мигнул на уличном столбе.
Ты постарался так, что зачеркнул
И тень воспоминанья о себе.

Ты постарался так, что навсегда
Забыла я, как постарался ты,
Чтоб от тебя — ни эха, ни следа,
Ни даже очертанья пустоты.

Так постарался, чтобы мне вовек
Не вспомнить, как не вспомню и сейчас:
Ты — небожитель или человек,
Обрывок сна иль времени запас?

Я люблю, но ты не знаешь,
Я зову, но ты не слышишь,
За чужой спиной витаешь,
Над чужим дыханьем дышишь.

Чьим внимаешь ты тревогам,
Чьей задачей озадачен?
Глупый ангел мой, ты Богом
Мне в хранители назначен!

Жалуюсь я и в записке,
В паутине Интернета:
Сколько можно без прописки
Околачиваться где-то?

Наконец, ты будешь возле,
Вызван жалобой великой, —
И окажется, что вовсе
Ты не ангел, а калика,

Что изранен, и что раны
Всяких крыльев мне дороже,
И что мне нужней охраны
В безымянном бездорожье
Врачевать тебя.

Октябрь, десятое число,
Ещё двадцатый век —
О, только бы не замело,
О, только бы не снег!

В виду слепяще белой тьмы
И сокращенья дня
Очарование зимы
Померкло для меня.

Желто-зелёно-голубы
Ещё стоят деньки,
Я вижу в них предел судьбы,
Как видят старики.

Лишь дождь, как чёрное вино,
Пятнает самый край, —
Ты этой скатерти, окно,
Подольше не меняй!

На слова мой век разменян
И летит, как вьюга:
Друг от слабости надменен —
Пожалею друга.

Я не вследствие недуга
Жалостью крылата:
Спесь бессилием чревата —
Пожалею брата.

В нищете гнездится злоба —
И сестрицу злую
Пожалею, — в глаза оба
Песней поцелую.

Грех на святости алеет —
Оставляет метку, —
Пожалею, пожалею
Я свою соседку.

А за то, что в зимнем бреде
Правда еле тлеет, —
И меня на этом свете
Кто-нибудь жалеет.

Вот до снега с тобой
Мы выходим на просеку,
Потому что зимой
Нету силушки — по снегу.

Ветер листья метёт
По земле и по воздуху,
Воздух сил придаёт
Для берложьего роздыху

В том дому городском,
Где все книги с закладками,
А борщи с чесноком,
А гардины с заплатками,

Где до тающих дней
Мы довольны берлогою —
С коробком новостей
И сторонней подмогою...

Вот и мысли летят,
Словно листья отдельные,
И понять не хотят,
Что уже — запредельные.

Мы пьём вино и преломляем хлеб,
А наши отражения в Москва-реке
Свет преломляют. Это нам взахлёб
И птички сообщают и комарики.

Наш путь вдвоём не грешен и не свят.
Давай с тобой мечтательно условимся,
Что превратимся не во прах, а в свет
И в новых отражениях преломимся.

1

Говорю сама себе: не кисни
Перед угасающим окном,
Смерти нет, поскольку после жизни —
Снова жизнь, но в облике ином.

То, что тенью было, станет светом,
Станет эхо голосом моим,
Из жилья жемчужины воздетым
К берегам, как небо, голубым.

Говорю себе: сиди, работай
В мороке последних сигарет
Пред окном с пчелиной позолотой,
Перед сном, в котором смерти нет.

2

Крыла твои — камыши,
Плеча твои — перегной,
Прошу тебя, не спеши,
Ангел смерти, за мной.

А ты, который хранил
Жизнь мою, не сули
Взмахами белых крыл
Музыку вне земли.

И если солгу, что мне
Плоть моя не нужна,
То провинюсь втройне
И трижды буду грешна.

О Боже, к Тебе приду
В горе, что признаю, —
Мне лучше в земном аду,
Чем у Тебя в раю.

3

Мне слышен голос из-под снега:
Не сорок дён,
А сорок зим душе до брега,
До райских до окон!

И воздух я перекрестила,
А между тем
Блестит в снегу твоя могила,
Как храм из хризантем.

И снова слышу голос давний,
Как наяву:
Мне гроб — ковчег, забиты ставни,
Я сорок зим плыву.

Не тронут ни водой подземной
И ни червём,
Отсюда вижу луч полдневный
И страх в зрачке твоём.

Не бойся! Голос мой — предвестье,
И повторю,
Тебе у райского предместья
Я окна отворю.

Горит свеча, не видя ничего —
Ни Матерь Божью, ни её Младенца,
Свеча слепа от света своего,
От фитильком пропущенного сердца

Сквозь стеарин. Но слышит, как молюсь,
В словах одних и тех же повторяясь:
«Прости, Господь, помилуй нашу Русь!»
И чувствует, — молюсь, над ней склоняясь.

И лишь когда свеча почти сгорит,
Черноресничным всмотрится огарком
В два лика, пред которыми стоит, —
И свет свой обнаружит в нимбе ярком.

Отметит мельком то, что я жива,
Что, в сущности, одно творили дело:
Я пыл души влагала во слова,
Она во славу Господа горела.

Кто пред скинией пропляшет
В этот чёрный год?
Дождик мочит, время пашет,
Вечность жнёт.

Кто себя в благую жертву
Нынче принесёт?
Время косит, вечность жатву
Соберёт.

Ветер сеет, косит время.
Кто ж кропит росой
Человеческое племя
Под косой?

Вновь изумруд дерев
И неба аквамарин.
Снова на обогрев
Сердца продрогшего —
Ты у меня один.

Даже среди руин
И нам посулит весна
Много хорошего.
Ты у меня один,
Я у тебя одна.

Только бы не заесть
Будущего глоток
Крошевом прошлого.
Мы друг у друга есть,
А Благовест одинок.

Не осталось от радости ничегошеньки! —
Обезумев, бросаюсь я старости в ноженьки:
Помолчи, помолчи, помолчи, помолчи!
Воробьи, трясогузки, сороки-вороны, грачи,
Соловьи, зимородки, малиновки, глухари.
Говори, говори, говори, говори!

— Ты — моё настоящее, будущее, прошедшее —
Я от жалости делаюсь более, чем сумасшедшею:
— Подорожник, крыжовник, шиповник, шалфей, белена,
Ель, осина, рябина, ольшаник, берёза, сосна…

Говоришь: «Пожалей, пожалей меня, прежде чем...»
Продолжаю от ужаса я утешительный перечень:
Солнце, молнии, ливни, звёзды, ветры, снега,
Дни, недели, месяцы, годы, века-облака…

1

В детстве мечтаем о реках молочных
И берегах карамельных,
В юности — о парусах полуночных
И берегах беспредельных,
В молодости — о пространствах заочных,
О берегах сопредельных,
В зрелости думаем о водосточных
Трубах, квартирах отдельных.
В старости думаем, пусть о непрочных,
Но берегах скудельных.

2

Сбежала река из русла,
Будто бы молоко.
Под рученькой заскорузлой
Око заволокло,
На пальце желтеет сушка
Кольцом последнего сна...
Что высмотрела старушка,
Из своего окна?
А видит: большой водою
Смоет её судьбу, —
С козочкой молодою
Старенькую избу.
Остался стакан бесцельный
Козьего молока...
Поправила крест нательный...
Зверем ревёт река,
А сушка, как жизнь, легка.

3

Что за плечами? — Берег, море, рыба.
Что пред глазами? — Мост, река и берег.
Что на сердце? — Любовь, вина и дыба.
Что на уме? — Сокрытие америк.
А что на картах? — Гробовая глыба.
А что за гробом? — Музыка и берег.

— Забудь об огне и не помни огня! —
Костёр говорит кусту.
— Забудь обо мне и не помни меня! —
Я говорю костру.

Тетрадки ли жгу, чья безумная быль
Опасней огня была?
И пахнет зола, как палёная пыль
Из-под копыт осла

На въезде в бакинскую крепость. Иль то
Ворота в Иерусалим?
И кутаюсь я в меховое пальто,
В беспамятство, в снег и дым,

И машет костёр мне кошачьим хвостом,
И я сказать не могу,
Тетрадки ли жгу перед голым кустом
Иль мусор обычный жгу.

Но лето настанет, и вспыхнет жасмин,
И в белом его огне
Воспомнит пчела и выпьет в помин
Выжженного во мне.

Жила и пела нараспашку
И без оглядок,
Но допиваю свою чашку
И вижу в ней осадок

Нечистой тайны, да и чёрной
Вины, и жути.
Быть в этой тайне уличённой…
Лучеобразны прутья

На низких окнах, но кого же
Они обманут?
Решётчатой железной кожей
Вид из окна обтянут.

А там всё небо нараспашку.
Но так ли это?
Мороз из снега лепит пташку
Искрящегося цвета,

А тайны в облаке сокрыты,
Как в каждой твари.
Полёвки целы, кошки сыты,
Жива и я во хмари.

И, говоря высокопарно,
Я жизни чашу
Не допила, и луч янтарно
Пронизывает чащу

Годов, деревьев и решёток,
И сей осадок,
Куда мороз глядит, как отрок
В одну из тех тетрадок,

Где нет решения задачи,
Что задана другими…
Смеётся старец, отрок плачет
Над страхами моими.

Господи, дай ему силы
Встретить и эту весну,
Где голосистые пилы
Трогают ель и сосну,

Где низвергаются пылко
Снежные глыбы с домов
Под золотистой развилкой
То ль облаков, то ль веков.

Господи, сделай благое,
Дай ему в лето окно
И горьковато-сухое
Белой берёзы вино.

Что за дремучая морока,
Что за гремучая звезда
Меня направили сюда,
Где я живу так одиноко,
Как не живала никогда.

Ни собутыльника-соседа,
Ни одноверца по перу...
Лишь кот корябает кору
Сосны, где белка-непоседа
С судьбой затеяла игру.

Ну, хоть что-нибудь сделай, в иглу впусти,
Что ли, нитку — прореху зашей!
Это глупости, глупости, глупости
Жить в глуши и страшиться мышей.

Тем не менее, да, тем не менее
Даже мочки от страха дрожат:
Мыши бегают чёрными тенями
Тёмной памяти наперехват.

Ну, а что мне, а что мне до памяти,
В коей был сумасшедший провал?
Почему вы, хвостатые, правите
И сейчас в моём разуме бал?

А в ответ, а в ответ мне — шуршание
И комочки скользящих теней.
Мне и стены даны в испытание
Несгибаемой жизни моей, —

Из руин поднималась, из разного
Разоренья, и вот тебе на —
Мышь прореху нашла в моём разуме,
И себе я вдруг стала страшна.

В этом лесу не нашли бы волхвы ночлега.
Но, не забывшие с горней средою родства,
Кружатся бабочки, кружатся бабочки снега —
Нежные вестницы русского Рождества.
Кружатся так, что рисуют мне влажные лица
Мать и Младенца в овечье-воловьем тепле.
…Гусь, начинённый яблоками, лоснится
Лишь на имеющем твёрдый достаток столе.
Есть и такие столы в этой хвойно-дубовой,
Смешанной местности, но не о них разговор.
Мы разговляемся в складчину у Ивановой,
Нашей коллеги, живущей через забор.
Нам обсусоливать беды России обидно,
Вот и болтаем о всяческой ерунде.
Кружатся снежные бабочки так первобытно,
Словно пора не настала заветной Звезде.
Mрут на стекле шестикрылые бабочки снега,
Бабочка сердца трепещет, вопросы тая.
Да неужели Звезда закатилась с неба
За календарное время, за край Бытия?

Почтовый ящик — как скворцов обитель,
Он из досок и к дереву прибит.
Но ни один эпистолы любитель
Писать мне не спешит.

Февраль. И до скворцов ещё так долго,
Лишь глупенькая белка иногда
В почтовый ящик сунется без толку,
Откуда в нём еда?

Почтовый ящик или же скворешник, —
Всё может петь — от писем до скворца.
Пою, и мрёт во мне мятежный грешник,
Идущий на Творца.

Так больно одиночество даётся,
Так больно бьёт словотворящий ток,
Что мнится мне: вот так из богоборца
Рождается пророк.

Ось земная мне мнится строкой.
И нет-нет, прижимаясь к окну,
Посмеюсь над своей тоской,
Над твоей печалью всплакну.

Всё случилось не так и не то.
Там, где воли гарлемский фольклор,
Отыграло твоё шапито,
Мой собрат, мой чудесный жонглёр.

До чего же слова ты любил!
На опасном публичном свету
Ты подбрасывал их и повил,
И местами менял на лету.

Меткий жест и намётанный глаз, —
Ах, зачем ты уехал отсель,
Где свобода — на небе алмаз
И искусства невольная цель.

Говорят, ты весьма постарел —
На ермолку сменил шапито.
Да и что той свободы удел?
Вид на жительство — это не то.

У меня вид на чеховский сад
Русской жизни. Но это ли жизнь?
Вверх корнями деревья стоят,
И поди-ка за них удержись!

Среди игольчатой чащобы,
Как гробы, горбятся сугробы,
И крупнопорист март.
И в этой в подмосковной хмари
На иглах, словно на гитаре,
Играет ветер-бард.

О чём он воет, серый ветер?
Лоснится карт военных веер
Среди игральных карт.
Приснись, приснись жених невесте,
Но не приснись мне транспорт 200.
О чём он, ветер-бард?

Нет, это я во мгле потёртой,
Склонясь под молодостью мёртвой,
И вою и дрожу,
Мне снится: как в сороковые
Грузила трупы молодые,
Так и сейчас гружу.

Оратора сменил оратор,
Арбу сменил рефрижератор,
Похожий на ломбард,
Где не опознаны останки.
И воет, и пустые санки
Толкает ветер-бард.

В хвойности тупика
День мой — самоарест:
Кажется, на века
Сумерки этих мест.

Сумерек полон рот,
Руки, глаза, тетрадь.
Бьётся сердце вразброд,
Стрелку направив вспять.

И на разрыве дней
Сумеречной зимы
Светит мне всё больней
Рыжий фонарь хурмы,

Лампочкою «миньон»
Жжёт виноградный свет.
Там, где мой Апшерон,
Сумерек вовсе нет:

Жабры раздув свои,
Каспий во глубину
Солнце вдыхает и
Выдыхает луну.

Как мне прижать к устам
Солнцелунную смесь?
Не ужилась я там,
Не приживусь и здесь.

Вечно снится мне море, но давеча
Снилась ива-гадалка,
И прислышалась песня русалочья
И прабабкина прялка.

Не на диво мне горюшко Лизино
И недолюшка жизни, —
Я ведь корнем из дворни Фонвизина,
Из селения Лисни.

Не дивлюсь и терпенью народному,
Ведь и я терпелива.
Жду и верю, как зеркалу водному
Верит бедная ива.

Мы, русские, на мифы падки.
Хоть землю ешь, хоть спирт глуши,
Мы все заложники загадки
Своей же собственной души.

Змею истории голубим,
Но, как словами ни криви,
Себя до ненависти любим
И ненавидим до любви.

Заздравные вздымая чаши,
Клянём извечную судьбу, —
Болит избранничество наше,
Как свежее клеймо во лбу.

1

Столпотворение —
Зима по плечи.
Нет освещения,
И вышли свечи.

Но есть и хлеб в дому,
И печка — рядом.
А как же бедному
Под снегопадом?

К стеклу оконному
Прижала очи, —
А как бездомному
В потопе ночи?

В снегу проплешинки
Голубоваты, —
А как там беженки?
А как солдаты?

2

Столпотворение зимы, —
Снега по плечи,
Нет света, кроме белой тьмы,
И вышли свечи.

В снегу по козырек крыльцо.
Как из ковчега,
Пишу тебе я письмецо
При свете снега.

Пишу о том, что я глупа,
Что, в снег поверив,
Хочу слепить я голубка
Из снежных перьев,

Пишу о том, что, если снег
Светить способен,
Пробьёмся мы и в новый век
Между сугробин.

Ни вестей мировых телеящик,
Ни алкаш — поселковый аэд,
А мороз, по стеклу рисовальщик,
В эту зиму мне добрый сосед.

Он китайской работает кистью
И рисует мне птичье перо,
А ещё — виноградные листья
И родимой воды серебро.

Он рисует и рыб оперенье,
И волну, и спасательный круг,
И дарует мне отдохновенье
От всего, что творится вокруг.

Я в соавторы не набивалась,
Но опять на рассветном стекле
От дымка сигареты осталось
Сердцевидное факсимиле.

Глупо смеюсь, кося
С детства зрачком косящим,
И не связать нельзя
Прошлого с настоящим.

Я на твоей груди
Смехом рыдала низким:
Всё прощу, но уйди,
Ангел мой, по-английски.

Но у входных дверей
Так ты долго прощался,
Что во сто январей
День один превращался.

Голубоватый снег —
В жёлтых зерцалах солнца,
А глуповатый смех
Опытом слёз даётся.

Праздник Благовещенья.
Воздух свеж и сед.
На сутулой женщине
Стариковский плед.

Сжалась она в креслице
На сквозном крыльце
И на воздух крестится
С мукой на лице.

Что-то вспомнить силится
Иль забыть навек...
И никак не выльется
Слёзка из-под век.

Что же намерещено
Голубиным днём?
Что же ищет женщина
В воздухе седом?

То ли весть о будущем
То ли о былом,
Голубком воркующим
Вон за тем стволом.

Всё, что мной пережито, — рассказано
Слёзы — это не бисер метать.
И, людскою насмешкой наказана,
Я в глухую ушла благодать.

Хуже нет быть до донышка понятой
Или выплаканной до конца,
И в траву с головою приподнятой
Я спускаюсь с гнилого крыльца.

Пробираясь крапивными дебрями,
Подхожу к одинокой сосне.
Ничего я не знаю о дереве,
И оно — ничего обо мне.

Какая мы, к чёрту, Европа?
В прорубленные времена
Рванулись российские тропы,
Да снова чащоба одна.

А мы, отщепенцы и психи,
Путь к воле и на водопой,
Как будто рогами лосихи
Торили ребром и судьбой.

Так что же, Иванушка, что же
Всем миром мы пятимся вспять?
— Всё то же, сестрица, всё то же,
И снова нам рёбра ломать.

Чтобы словесное шитьё
Не занавешивало сути,
Чтоб сложной мысли бытиё
И вам открылось, и минуте,
Всю жизнь пытаюсь овладеть
Наипростейшими словами.

А это — колокола медь
И облака над куполами...

Быстрей поймёт слепой, чем зрячий,
Каким идти ему путём.
Слепая бабочка удачи
Была моим поводырём, —

Но привела меня не к морю,
А в одичалый этот сад,
Где отдаю плебейской флоре
И сердца жар, и мысли чад.

Я зонтичной толкую сныти,
Лишайнику и тростнику
И сны свои, и суть событий,
Благоволящих сорняку.

Чем речи жарче, тем пустее.
Но как пройти остаток дней —
И это, видимо, Психее,
Хоть слепенькая, а видней.

1

Смотришь на дерево — видишь сплошную зелень.
Это ошибка — каждый листок отдeлен,
Зелень — толпа, но каждый листочек — личность, —
И злободневность своя, и своя античность.

Ах, это дерево, ах, это дерево в мае,
С плотностью населения, как в Китае,
Знает о смене времени, но не места.
Мне ж постоянство места — призрак ареста.

Дерево и не желает менять привычек,
Хоть о различных краях узнаёт от птичек.
Так для чего мне страдать, принимая за пытку
То, что ни шагу не делаю за калитку?

Разве я дерева лучше, мудрее листочка?
Так для чего мне дорожная заморочка?
И соловей мне внушает, что сад не тесен
Для неподвижно зачатых, но вольных песен.

В каждом листочке мысль о первопричине
Первого сада и о его кончине,
Каждое дерево — повод для размышленья, —
Это ль пустое времяпрепровожденье?

2

Соловьи, мой друг, соловьи.
Се ля ви, мой друг, се ля ви.

И сирень не знает о том,
Почему ты забыл мой дом.

Фиолетов ветвей напор,
Перекинут через забор, —

И сирень пробирает дрожь,
Всякий раз, как мимо идёшь.

3

Брачная ночь листвы и дождя,
Шорох и шелест.
Сад, вожделением изойдя,
Шёлков и перист.

И неожиданно, как божество,
Лунное млеко.
Кроме любви, и нет ничего
У человека.

В глазах твоих себя узнает день,
В глазах моих себя узнает ночь.
И ты в саду, где правит светотень,
На бабочках свой ум сосредоточь.

Две разные психеи. Их полёт
Несовместим, и в сутках, хоть умри, —
Одна с утра до вечера живёт,
Другая с вечера и до зари.

Вот так и наши души, хошь не хошь,
Не существуют как одна судьба:
В глазах моих себя не узнаёшь,
В глазах твоих не узнаю себя.

В саду что ни день, то новинка.
Шиповник проснулся чуть свет,
И розочка, как балеринка,
Отважилась на пируэт.

И глупо и несправедливо,
Что, новости сада любя,
Я чувствую так сиротливо
И так одиноко себя, —

Я вижу сквозь вспышки восторга,
Не знающего забытья,
Как время выносит из морга
Отснившийся сон бытия.

1

— На части время распалось,
На календарь измельчилось!
— Это тебе показалось,
Ведь ничего не случилось.

— На слоги распалось слово,
На буковки раздробилось!
— Это ты нездорова,
Это ты заблудилась.

2

Идёшь к платформе огрузло
Под хохот лесных химер,
И мысли не входят в русло,
Время — в размер.

Никак и буковка в форму
Свою не войдёт...
Минуя в лесу платформу,
Поезд идёт.

Он движется в южный пояс —
В твои молодые дни.
Ах, поезд, ах, скорый поезд,
Повремени!

3

Где лежат твой отец и мальчик,
Там катком сровняли пригорок...
И в лесу от твоих заплачек
Воздух солон, суглинок горек.

Из заплачки речитативной
Вырвись в плавное величанье,
Потому что жизнь беспрерывна
И для тех, кто зарыт в молчанье, —

И срастётся все, что распалось
На свои составные части, —
Время жизни, пространство жизни,
Море скорби и берег счастья.

Не печалься, печаль не поможет, —
Никого, ничего не вернёт.
Но апрельское утро положит
На уста твои солнечный мёд. —

Подсластится слюна средь опасных
Событийных растрат и разрух,
И легчайшие ласточки гласных
Убаюкают сумрачный слух.

Свистульки, трещотки, звонки, гребешки, кастаньеты —
Какое в лесу вавилонское разноязычье!
К Создателю птичьи молитвы и гнёзда воздеты,
Отсюда, наверное, все привилегии птичьи.

А что небородные думают о земнородных, —
Не хватит фантазии мне, а тем более знанья.
А птицам известно ль, что несколько точек исходных
Мы взяли у них для старательного подражанья?

Так музыка создана, так создаются поныне
С Икаровых дней все летательные аппараты.
Но прежде — Господни крылатые стражи в пустыне,
И на Арарате — ковчега разведчик крылатый.

Целительна музыка. Флейты, виолы и лютни
Меня примиряют и с тем, что крылаты ракеты.
И я забываю, что дни моей родины люты,
Заслышав свистульки, звонки, гребешки, кастаньеты.

Рвётся жизнь по всем возможным швам,
Кровью сердца мысли разогреты:
Боже, как завидую я вам,
Неодушевлённые предметы, —

Ни греха, ни страха, ни вины,
Ни завистливого подозренья,
Что и вы душой наделены,
Но у вас поболее терпенья.

Жизнь превратилась в сплошной изумрудный досуг.
Лес мне сегодня — и ангел-хранитель, и друг,
Даже дыхание наше взаимообменно.
Но по утрам, если небо гремит многопенно,
Зеленоглазый мой и многотрепетный, вдруг
Страх на меня нагоняет, рассудок скребя:
Створки окна открываю, как створки моллюска, —
Будто бы лес, губы вытянув трубочкой узкой,
Всё содержимое комнаты втянет в себя, —

Втянет, проглотит кровать, гардероб и трюмо,
Кресло и стол, за которым я это письмо
Не дописала тебе и уже не закончу.
Так вот, возможно, густой африканскою ночью
Бросил со страху поэзию нервный Рембо.
В грозы такие в себя прихожу я с трудом,
Трогаю дрожко неодушевлённые вещи,
Словно боюсь испугать их, а лес рукоплещет,
Видя, как я обращаюсь с его же ребром —
С деревом, отданным им в услужение мне.

Ливень утихнет, и я, оклемавшись вполне,
Вынесу стул раскладной и горячий кофейник —
В сосны, в шалфей фиолетовый, в жёлтый лилейник,
И заведу разговор о тебе и стране
Самого бурного моря, где правду любила
Бурно настолько, что прочие чувства убила
И опротивела этим тебе и себе.
Шепчет мне жёлтый лилейник — «В безумье причина…»
Или бормочет лиловое пламя люпина:
«Дело простое, — оно, дорогая, в судьбе».

Нет, никогда я письмо это не завершу.
Я сверхъестественным чувством уже не грешу, —
Всё сверхъестественное завершается крахом.
Я при грозе охлаждаюсь нахлынувшим страхом.
Прежде спешила, теперь уже не поспешу
Створки души раскрывать, словно створки окна,
Или, что хуже гораздо, — моллюсковы створки.
Нет, я не слышу ни моря, ни шума моторки!
Мне повезло! — изумрудные жизни задворки,
Сосен дыхание и тишина, тишина...