Я сухим огнём горю
Всем вослед,
Как под стать календарю
Карий сад.
Засыпая, говорю:
Свят, свят, свят!
Просыпаясь, говорю:
Свет, свет, свет!

Хорошо мне на крылечке.
То ли мысли, то ль овечки, то ли облака, —
Шерсть воздушная курчава…
Далека земная слава, а хула — близка.

Я сама оговорила
Жизнь мою, — не так всё было, как в моих стихах.
Шрам опалы… след погони…
Лижет ветер мне ладони, путаясь в ногах.

Было всяко. Будет всяко.
И сама я, как собака, стерегу покой.
Он и впрямь нам только снится.
Держит правду небылица за своей щекой.

К чему это память моя о далёких и близких, —
Об участи трусов и участи храбрецов?
Не все мертвецы достойны своих обелисков,
Не все обелиски достойны своих мертвецов.

Но всех на земле уравнивают надгробья.
И ты мне советуешь, — совести не вороши.
Но я ворошу, и ломаю последние копья,
Неистово веруя в преображенье души.

Грехи донимают, — сторонним не видимы глазом, —
Но легче их преувеличивать, чем не дочесть.
А белый налив так сияет мне завтрашним Спасом,
Как будто бы яблоко весит не меньше, чем весть.

Оглохнув от тишины, ослепнув от света,
Старуха, чьи дни сочтены, прощается с летом.
Судьба о двух головах сложилась валетом, —

То ангел подымет крыло, то чёрт — свои рожки…
Крапивой быльё поросло в сгоревшей сторожке.
На грядке одна ботва, под ней — ни картошки.

— Проснись, говорю, очнись, встряхни свои кости, —
Сторожка цела, как жизнь, стихи — твои гости
Пьют водку, картошку едят, гадают о росте

Цены биржевой на нефть, и спроса на слово
Поправшего смерть. Судьба же — впрямь двухголова, –
Никак не отцепит мёртвого от живого.

Я отгоняю рукой оконную штору, —
Ветер — не муха, чтоб отгонять ладонью.
Ищут на ощупь опору
Мысли спросонья.

Время приспело для свежей небесной манны,
Ибо невесть откуда набравшись силы,
Движутся люди и страны,
Дома и могилы.

Это мой сон на яви жизнь замесила.
Крыша поехала и у моей России,
И с чердака на оптический крестик киллер
Ловит дыханье.

Оглохшее к лире,
Солнце толчёт на манну мокрые зёрна
Выжатой тучи. А я отгоняю упорно
Мысли и ветер.

Съехал с дачки летний постоялец.
Лень мне пальцем ударять о палец, —

Некому теперь чаи заваривать,
Не с кем вечерами разговаривать,

Разве что с далёким Волопасом.
Он мерцает одиноким глазом.

О чём ни пишешь — всё одно:
Компьютер, августа окно, на пне — единственный опёнок.
И, одинокой, мне — секрет,
Как в одиночестве на свет он выпростался из пелёнок
Древесной смерти. Спору нет,
Опёнок сам собой воздет из смерти, — и не помнит жизни
Родителя: его колец, ветвей и листьев, наконец.
Я и сама не молодец на этой тризне.
Не помню, не смотрю вослед.
Но разве этот день — не бред, подбитый правдой уязвленной?
Компьютер. Август. Дождь грибной.
Опёнок, высмотренный мной, следит за мною изумленно.

Исхожу из созвучий, как глупые авторы.
И привиделось мне:
Восстают гладиолусы, как гладиаторы,
В августовском окне.

Мелкотравчатый демос тычинками пялится,
Кровью пахнет пыльца,
Сквозь пыльцу то ли солнце дымится, то ль палица.
У войны нет лица.

Шевелится у августа волос на темени, —
Колос ест саранча.
— Есть в созвучьях нелепых предчувствие времени, —
Это я сгоряча.

Мысленно от земли не отрываешь лба,
Поклон не случаен, —
С кем твою жизнь ни столкнёт судьба,
Тот и хозяин.

Простоволос святой, ангел кудряв,
Дьявол — с проплешью…
Всяк пред тобой — и высок и прав —
Конный и пеший.

Лес многонационален,
Здесь ель теснит сосну, сосна теснит берёзу.
Однако пейзаж идеален,
И вряд ли кто прочтёт подпочвенную прозу, —
Корней многолетние розни,
Конфессий разных бой и ропот ответвленья.
Однако смешней и серьёзней,
Что соловей поёт для всех без исключенья,
Что всех освещает здесь солнце
И поливает дождь без всякого различья.
Но зря надо мной смеётся
Достав окно, лопух, виня в косноязычье.

Я, созерцатель леса, свидетель дня,
В кресле плетёном сижу на крыльце недвижно
И не берусь при виде рыхлого пня
Корни хулить облыжно.
Корни в непроницаемой глубине,
Стали, возможно, подкоркою глинозёма, —
Корни разгадку жизни диктуют мне,
А не раскаты грома.
Тайна шумлива, разгадка её тиха.
Прошлое время — реченье корней незримых.
С неба же падает облачная труха
Истин неоспоримых.
Я же — отродье Иова, мне нужней
С Господом препираться, чтобы смириться.
Из-под земли слышны мне отзвуки дней,
Где я была истицей.

Что мою движет песнь?
Жалкая русская спесь,
Листьев и дождика смесь.

Золото и серебро.
Надо ль мне это добро,
Чтобы вернуться в ребро?

Но и Адама нет.
Есть лишь в затмении лет
Поминовения свет.

Если ты маэстро, то я — не оркестр.
Не качай головой и пальцем не тычь,
Указательный твой — мне не Божий перст.
Знаю место своё — всех других опричь.
Если ты — охотник, то я — не дичь,
Не вздымай ружьё и не целься зря!
Я давно лежу на сырой земле, —
С одного крыла утекла заря,
А закат горит на втором крыле.

В ураган даже дерево делает сальто.
Дни идут по распавшемуся пространству,
Будто люди по колотому асфальту.
И маэстро смерть доверяет альту,
Потому, что лишь в смерти есть постоянство.

Альт играет. Но кто же, из смерти глядя,
На поверхность, — на дно развороченной жизни,
Не собьётся с ноты, не всхлипнет, не взвизгнет?
Жизнь — ночлежка. Бомжи, шулера и бляди
Вынуждают Луку им играть на альте

Обещание рая — безболья и денег.
Дни идут и свои расставляют вешки
На полях, где изводится злак на веник,
На дворе, где в кресле сидит неврастеник
С горькой думой о родине как о ночлежке.

Это я, несчастная неврастеничка,
Как из смерти смотрю на развитие пьесы
И рыдаю. Меж тем, полируя рельсы,
Голосит близлетящая электричка.
Альт играет. Ему подпевает птичка.

На красный кулак день похож, догорая
Меж облачных крыл.
— Кто ж тебя так, кто ж тебя так, жизнь дорогая,
В землю втоптал, золою покрыл?

— Это закат, это закат дряхлой Европы
И Азии пыл.
Это закат, это закат слова, чьи стропы
Ангел не дёрнул, и облака не раскрыл,

Чтобы раздался Глас: мир за развал караю
И за распыл!
Кто же сейчас душу твою, жизнь дорогая,
В небо поднял, звёздами окропил?

Мне от бед своих нету роздыху, —
От отеческих и чужих разрух.
А по воздуху, а по воздуху, —
Соловьиный прах, тополиный пух.

Чтобы бред пресечь нету обуху.
Я в своих речах не вольна ни в чём.
А по облаку, а по облаку
Пишет ангел мне золотым лучом.

Не могу прочесть, олух олухом, —
Разуваю глаз, разеваю рот.
А под облаком, а под облаком
Серый пух цветёт, соловей поёт.

Мне сказать тебе неловко
Многого.
Я — случайная обмолвка
Богова,
А возможно, — и описка
Дьявола, —
То от правды слишком близко
Плавала,
То висела я у лжи
На удочке.
Но тебе, что ни скажи, —
Всё шуточки.
Пахнет времени кистень
Бравадою,
Машет пляшущая тень
Лампадою.
А сосед лежит, убитый
Новым Каином, —
Ходит он с бейсбольной битой
По окраинам.

Бывает такое сиротство,
Такое — на выдохе лет,
Когда даже дней мимоходство —
Тебе и приют и привет,

И мимолетящие листья,
Младенческой мысли милей,
И холод рябиновой кисти
Теплее каминных углей,

И снег, как само благородство,
Идёт, нищету серебря…
Бывает такое сиротство,
Что ты и не помнишь себя.

Всё пройдёт, — это столькими сказано,
Что и слышать уже не могу.
Я к трухлявому дому привязана,
Утопающему во мху.

За окошком погодушка та ещё.
И, раскрыв оббезубленный рот,
Я берёзе кричу облетающей:
Ничего, ничего не пройдёт!

Всё останется, — кладезь в закрытости,
Ропот люда, властей произвол...
На паркете, разбухшем от сырости,
Как на палубе, письменный стол.

Ничего не пройдёт. Только мы и пройдём
Снегом, пылью, пыльцою, лучом и дождём,
Ледоходом, листвою и инеем
По ухабам отчизны, по руслам её,
Где со свежим дыханьем смешалось гнильё
И смешалось название с именем.

Безымянны и мысли мои о пыльце,
О подпочве, подкорке, изнанке, лице,
О земле с мотыльками мгновенными.
Ничего не пройдёт. Только мы и пройдём,
Чтоб назвали потомки нас прожитым днём,
Удобреньем, историей, генами.

От жалости, что мне поручена,
Не отвертеться.
Пульсируют часы наручные
Толчками сердца.

Ничто — ни вечное, ни тленное
Не позабыто.
Пульсируют часы настенные
Биеньем быта.

Каналы слёзные заржавлены
И вены вздуты.
Пульсируют часы державные
Прибоем смуты.

Неизвестно, когда живу,
Неизвестно, где нахожусь.
Двигается ко рву
Высокомерный гусь.

Клюв — желтее листвы,
Крылья — белей облаков.
Радужные персты
Ива роняет в ров.

В нём я или над ним?
Долго ли до Рождества?
Гусь, далеко ли Рим?
Гусь, далеко ль Москва?

Какой это год и град,
Где тебе шею свернут,
Ощиплют, распотрошат,
Яблоком райским набьют?

Славить жизнь снегирей прилетают славки.
Ветер с вишен и яблонь снимает сливки.
Слишком поздно ищу в словарях я справки,
Слишком поздно и в память вношу поправки, —
От зимы пережитой одни обрывки.

Я, как в чёрную землю, вросла возле дома.
У ворот после жёлтого вербного дыма
Всё, что было мною, в снегу искомо,
В глубину канавочного проёма
Вместе с дымом всосалось неуследимо.

А ведь был, ведь был снегирь красногрудый
На пушистых, на снежных высотках сада…
Да, сама себе памятник я, покуда —
На ногах. Так и в бронхах стоит простуда, —
Это всё, что оставила мне прохлада

Снежных простынь и вялотекущих застолий,
Ощущения собственных сухожилий
И хрящей в холодце, горчицы и соли.
Здесь сама себе памятник я, доколе
Возле дома замшелого, а не в могиле.

Жизнь в меня только душу и вдунула,
А умом и зреньем обидела.
Окажи мне, мой ангел, милость, —
Поцелуй меня в лоб, чтоб думала,
Поцелуй в глаза, чтобы видела,
Поцелуй в уста, чтоб — забылась!

Быт сложился подвижный и грозный,
Непонятный и полный разлук, —
Собрала чемодан двухколёсный,
Уложила в рюкзак ноутбук.

А над крышей, молясь и ликуя
Среди свежей листвы и хвои, —
Аллилуя! — поют, — аллилуя!
Аллилуя! — поют соловьи.

Перелётной команде поющей
Невдомёк, что в осёдлой среде
Человек, на два дома живущий,
Не живёт зачастую нигде.

Рвётся сердце в захлёб соловьиный,
Рвётся так, что хоть рёбра раздвинь.
Лёту мне три часа с половиной.
Аллилуя! Прощайте! Аминь!

Смотрю на закат дороги,
На голубей чету.
Жизнь подводит итоги,
Смерть подведёт черту.

Голуби знают выход
Из потопных эпох.
Спуск — это горный выдох,
А подъём — это вдох.

Мысли мои клочковатей,
Чем в горах облака.
Будто пальто на вате,
Логика нелегка.

Легче душе быть голой
В рыжем огне дорог.
Что ж ты, мой белый голубь,
Перьев не уберёг?

Ум устал от сравнений,
Пресытился охами, ахами.
Что же мнятся всё время
Тебе эти скалы монахами?
Эти схимники-скалы —
Твои оппоненты серьёзные,
Им чужды ритуалы
И, в частности, религиозные.
Даже в Ерусалиме
К кресту безразличны и к скинии.
Помнят Господа имя,
Но держатся собственной линии, —
Перед вечным уделом
К чему им вопрос о загробности?
Видят мир этот в целом,
Поэтому знают подробности.
Череда аллегорий
Играет умами усталыми.
Солью Мёртвое море
Тучнеет под этими скалами.

Меж фактом и мифом, быльём и историей
Разрушена ткань.
Слова размножаются, как инфузории,
Кровавя гортань.

Меж тем, это мысли мои одноклеточны,
Отнюдь не слова.
Я харкаю ими в квадратик салфеточный,
Во всём не права.

Во всём не права, даже в том, что избыточно
Рисует мне Босх.
Горит не фитиль — пульс колеблется ниточный,
Продетый сквозь воск.

Неужели во мне это небо болит,
Где звезда со звездою не говорит?

Неужели болит это море во мне,
Где волна не желает открыться волне?

Неужели болит во мне смешанный лес,
Где с берёзой сосна, словно с ангелом бес?

Неужели болит во мне поле, где мы
Дожидались с тобой укрывающей тьмы?

Неужели болит во мне пройденный путь?
Навести меня, выслушай и позабудь.

Ну что ж, и проза, как стихи, —
Импровизация.
Раздуты воздухом мехи.
Цветёт акация.

И этот цвет, и этот свет
Исцеловала бы.
Вальсирует пустой пакет —
Дух целлофановый —

В трёх сантиметрах от земли,
Везде — отеческой,
То повторяет жест змеи,
То — человеческий.

Вещь, цвета листьев и стекла
Бутылок колотых,
Нам демонстрирует тела
На грани голода

По эросу, по пустоте,
По плотской взлётности…
Но привожу я всё не те,
Не те подробности.

И воздух, может быть, не тот,
Не та вибрация,
Лишь вещь танцует. И идёт
Импровизация.

Оттого, что не отёсан камень,
Угол дома кажется округлым.
Дерево зелёными руками
Рвётся к окнам, как ребёнок к куклам,

Чтоб увидеть, что внутри творится,
Так ли жизнь идёт, как в птичьих гнёздах,
Так ли волен человек, как птица,
Да и есть ли в этих окнах воздух.

В корне — мудрость, любопытство — в листьях.
Кукла та поломана, — пружины
Все наружу. Это в давних мыслях
Следствия наткнулись на причины.

Круг угла, а может, угол круга, —
Длинный ствол и я — в сомненьях длинных:
Что летит от Севера до Юга
В треуголках клиньев журавлиных?

За окнами воздух слоёный,
Под окнами почва слоиста,
В глазу расслоилась слеза.
Электроразряд разветвлённый —
И летнего ливня монисто
Трясут над собою леса.

Как весело, дивно и жутко,
Как будто меж жизнью и смертью
Легко пролезает рука.
Однако же, — ни промежутка,
Ни щёлки меж жизнью и смертью,
И тайна сия велика.

А может, для жизни ушедшей
И малого нету секрета
В том факте, что тайной зову.
А лес, областной сумасшедший,
Июльского ливня монеты,
Как в торбу, упрятал в листву.

Искала я всегда прямого отклика —
От человека, дерева и облака,
От музыки, от буквы, от числа,
Не полагая двойственного облика
Внутри добра и зла.

Жизнь не была мне надлежащей школою,
Я шла по ней невеждою весёлою,
Метафорой, как юбкою, шурша,
Не ведая, что мысль бывает голою,
Как плоть или душа.

И в каждого глядела, словно в зеркало,
И лишь совсем недавно докумекала,
Что и лицо двояко, и испод.
Что человек есть и толпы молекула,
И сам себе народ.

Всё, что мне было не мило, исчезло, как дым.
Солнце меня подцепило багром золотым,

Лето меня подцепило косою стальной,
Граблями — осень. На лестнице жизни витой
Всё ж удержалась. Надеюсь держаться и впредь.

Ах, что за жалость — что зеркало, что гололедь, —
Скользкие вещи, — на них нелегко уцелеть.

Бесслёзная, платочек мокрый комкаю.
Здесь, у источника, на склоне лета,
Над быстрою водой под спелой смоквою
С Марией встретилась Елизавета.
Их животы круглились, — так над полднями
Круглятся загорелые вершины.
И тайной были женщины наполнены,
Как влагою подземной их кувшины, —
О будущем детей толкуют женщины,
Под тенью от платков лучатся лица,
И никакими снами не предвещено,
Что с сыновьями взрослыми случится.
И никаким провидцем им не явлено,
Что камни будут плачем их расплавлены,
Что будет в дни народной истерии
Дитё Елизаветы обезглавлено,
И будет распят первенец Марии.
Но Он воскреснет, к матери воротится.
Я и сейчас, на грани тьмы и света,
Прошу прощения у Богородицы
За то, что мне жалчей Елизавета.

И хочется помнить, и помнить устала
И лица, и улицы, и имена,
И письма, и вывески, и вокзалы…
Мне пыльное небо дорогу устлало
Пластами забвенья, оно, как стена
Меня ограждает от яви и сна.

Какая обманка! — Всем маревом мира
Завеяли пальмовые веера,
А ветер, а ветер — прохвост и проныра —
Стремительней жизни, острей, чем рапира.
Дымит желтоватою тучкой гора,
Окошком ей служит пещеры дыра.

И вот из такого окна на пустыню
Ангелоподобный взирает мираж, —
И очи его и крыла его сини, —
Он весь из воды, — и остаток гордыни,
И счастья ошмёток, и воли кураж,
И мысли обмылок ему ты отдашь,

Чтоб только напиться, чтоб только умыться.
На что мне сей ангел — прообраз воды?
На что мне полдневной пещеры глазница?
Семейства вороньего певчая птица,
Из памяти, как из болотной среды,
Хотела я выйти. Напрасны труды.

В горне города Святого
Мысли все обожжены, —
Преднамеренное слово
Горше белены.

Не ищу себе я ниши
И на музыку слова,
И хожу как можно тише,
И дышу едва.

Из меня слезы не вырвет
Плача вечного стена.
И хотя душа навыверт,
Здесь я — тишина.

Беспечно солнечные стружки
Плывут по утренней волне.
Цветут вдоль берега ракушки,
Когда-то жившие на дне.

Какое море отступило,
Какое время отошло!
И я в прозрачные чернила
Пытаюсь обмакнуть весло, —

Но где-то за пределом мозга
Стоит заржавленный туман,
А в нём по тюрьмам хлебовозка
Развозит сонных горожан.

А, может, в правилах природы —
От ужаса себя блюсти?
На берег выплюнуты годы —
Ракушки дребезжат в горсти.

Уходят море, время, лица
Быстрей, чем вещи с молотка.
Мне повезло, а у счастливца
Преступно память коротка.

И птицы, и заря-красавица,
Нет-нет, да сновиденья будят:
В руке дающей пусть прибавится,
А в отнимающей — убудет.
И свет рябиновыми ветками
Тревожит, уцепясь за шторки,
Глазные яблоки под веками
И зёрна радости в подкорке.

Какая мудрая романтика,
Какие глупые советы! —
Рукою старого ревматика
Нашариваю сигареты.
О падеже не вспомнив звательном,
Спросонья и курю и плачу,
И тычу пальцем указательным
В окно, как в мутную задачу.

Так мало гостей дорогих бывает в стихах.
Боюсь, разойдутся — и я останусь одна.
Пришла я к печальному выводу не впопыхах,
А сидя напротив молоденького окна.

Макушки деревьев покрыл младенческий пух,
Под первою зеленью зелены и воробьи.
Когда я одна остаюсь, то думаю вслух
О дружбе, знакомстве, приятельстве и любви.

Неужто опять расставаться, неужто опять?
Но это всё в прошлом. А что до друзей дорогих —
Хотя бы в стихах я пытаюсь к ним не привыкать,
Хотя бы в стихах оставаться безбольно без них.

Дни идут, как на брата — брат.
Дни, и тучи, и птицы летят,
Как задуманы и как хотят —
Мимо глаз, осязанья и слуха.
Удивляться не стоит, старуха,
И оглядываться вперёд, —
Там война Мировая идёт.
Посчитай, двух веков лихолетья, —
По числу она, кажется, третья.
Да и ты — не ребёнок давно,
Помнишь и послерайское дно,
Где все тучки, и птички, и рыбки,
Не без помощи адской улыбки
Убаюканы в каменной зыбке.
Мать в безумии, — Авель убит,
Каин в каторге, время летит, —
Память, пуля, метеорит…

Чёрная птичка с похожим на веник хвостом
Вводит прощально меня в стихотворчество птичье.
Мир оголён, а с последним слетевшим листом
Кажется сад мне раздетым до неприличья.

Трудно и в небо бесцветное стало смотреть, —
Смерчи в нём, что ли, палитру и кисти обгрызли? —
Краски исчезли, оставив не жизнь и не смерть,
Краски исчезли, оставив мне голые мысли.

От чёрно-белого так я отвыкла кино.
Но и текущая жизнь протекает как ретро.
Всё, что на свете сейчас и что было давно
Скорость брало и берёт у попутного ветра.

Этим ли ветром Гомер надувал паруса,
Слушая время и в душу пространства вникая.
Как обесцвечены у Одиссея глаза,
Краска была голубая, теперь — никакая.

Трудно и море теперь отличить от земли.
Видимо, и в сновиденьях орудуют смерчи, —
Даже из снов о грядущем все краски ушли.
Голые мысли, а значит, — ни жизни, ни смерти.

Март. Слава Богу, без внешних событий
Время идёт.
На вопросительно-быстром иврите
Птица поёт.

Около храма Святой Магдалины,
С низких высот
Древних олив утвердительно-длинно
Птица поёт.

Что толку с рукою простёртой стоять пред судьбой?
Что плакать в рукавчик потёртый реки голубой?
Всю жизнь прожитую всяк мёртвый уносит с собой.

И я унесу очень скоро свой жизненный путь,
Долины и реки, и горы, и времени ртуть,
Объятья любви и раздоры. Плевелы и суть.

Так что ж ты меня не дождался, куда, так спеша,
Исчез? Только звук и остался внутри камыша.
И с дудкой закат попрощался, как с телом душа.

Пела гимны тебе, а теперь колыбельную
Над сугробом пою.
Снег крахмальный вобрал в себя свежесть постельную:
Баю-баю-баю…

Вспомни талию старой гитары осиную,
Беговую, трамвай…
Там я пела, а здесь голошу под осиною:
Баю-баюшки-бай…

Смерть твою обогнать своей собственной гибелью
Мне была не судьба,
Воротник накрахмалю и простыню выбелю:
Баю-баюшки-ба…

Я хочу ублажить тебя стиркою-глажкою.
В чистоте вспоминай, —
Ты был честью моей, я твоею поблажкою:
Баю-баюшки-бай…

По обычаю предков приморские камушки
В изголовье кладу:
С вечной памятью будь — баю-баюшки-баюшки —
И с забвеньем в ладу.

Меж пальцев проём треугольный в трёхперстье,
Прожжённые дырки шмотья,
В иголке ушко и в колечке отверстье,
И полый тростник в заболоченном месте
Наполнены пеньем, хотя

Все гимны отпеты, отплаканы плачи.
Могильные тлеют цветы,
А чёрный гранит почему-то горячий.
Но если уж я говорю, то тем паче
Есть голос и у пустоты.

Мигает курсор на экране, как чёрный маяк.
Меж буквами я продвигаюсь, как между коряг.

Латиница царствует. И в мировом интернете
Кириллица бьётся, как рыба, попавшая в сети.

И я, словно пленница на вавилонской реке,
Гребу и рыдаю на русском своём языке.

Боюсь, что из плена родимой не вызволю речи,
Уже в чужеземную реку вошла я по плечи

И сети распухшими пальцами яростно рву.
Во сне всё случается в точности как наяву.

Но это ещё не сейчас, не сегодня случится!
Спросонок на реках отеческих плачет блудница.

Мягко стелила жизнь, да спать жестковато.
Все, кого помню, и все, кого позабыла
Пусть мне отпустят мой грех, — я виновата:
Долго и с толком я никогда не любила.

Только воспеть возлюбленных успевала,
Как уходила вся страсть в стансы и оды.
Я на прощанье руки всем целовала
Ртом родника и всеми устами природы.

Эта безумная страсть к музыке слова
Влажным дыханьем телесную страсть гасила.
Кто же создал меня для житья такого,
Чтобы я жёстко спала, хоть мягко стелила?

Была домоседом, стала безбытником.
Оброс мой участок белокопытником.
То здесь я, то там, а, по сути — не здесь, не там.
Не по уму такое житьё, не по годам.

Белокопытник сросся с борщовником.
С домом прощаюсь, будто с любовником,
Изнутри затворившимся так давно, —
Хоть выбей стекло и вылетай в окно!

И вылетаю в край смоквы и персика,
Где дом у родни, а у каждого мифа — версия.
Но песенку я завожу про северный дом,
Где сросся борщовник с крапивою и хвощом.

Ни белокопытником мне, ни смоквой оранжевой
Тоски не унять. Но лучше не спрашивай,
Как жизнь раздвоилась на два разнородных гнезда.
Беда есть беда, я не выдам её никогда.

Беда, а не муза, моя собеседница,
Хотя и мучительница-привередница,
Но в своднице этой есть дикая тайная мощь, —
Смоква, белокопытник, персик и хвощ…

Цветут на подоконнике герани
Да и вокруг оконного стекла.
Я начиталась много всякой дряни.
По сей причине серебро гортани
Я в золото молчанья облекла.

И дрянь — моё сегодняшнее дело
Ворчать на то, что воздух поредел,
И что литература оскудела.
И то сказать — нет худшему предела,
А лучшему всегда бывал предел.

Сверх лучшего — лишь ангелов свирели
И струны солнца, и громов басы.
Глаза мои за эти три недели
Апрельское цветенье проглядели,
И упустили лучшие часы.

Время собственной не знает массы.
Каменные горные террасы.
Золотые купола мимозы,
А на бреющем полёте асы —
Серебристокрылые стрекозы.

Время своего не знает веса.
А из камня, словно из пореза,
Алые сочатся цикламены.
Чем весны цветение не месса?
Своевременно и современно

Зазвенели воды и запели.
А в реке на самом дне ущелья
Солнце перекрещивает тени
Божьих тварей, мыслей и растений.
Время помнит о своей купели.

Огромная птица неведомой мне породы
Падает камнем и тут же взлетает пухом.
Змиево солнце пронзило лоно природы —
Расщелина кажется сверху втянутым пузом
Евы, готовой к любым прорехам-прорухам,
Но не к аборту — Господь и вне рая хозяин.
И вот навалились на Еву все тяготы мира, —
Ходит прозрачною тенью за Авелем Каин,
В руках его месяц блестит острей, чем секира,
И бедная мать в кровь подливает мирро,
Чтобы и этот грех кем-нибудь был искуплен.
Снится ей искупитель во снах зыбучих, —
Не знает, дурёха, что мир состоит из кукол,
Сделанных нами. Лишь птица, застрявшая в туче,
Делит потомков Евы на худших и лучших.
Ходим под Богом, а роботы ходят под нами,
А кто из них Авель, кто Каин, понять не дано нам.
В речку стекает кровь, ручей подтекает под камень.
Подкорка Эдема в пустыне служит поддоном
Камню и птице, роботам и протонам.

Птица не ранится тучей,
Рыба — волною.
Что ж я от мысли горючей
Стала больною?

Дума моя не когтиста
Да и беззуба, —
Падают два аметиста
С древнего дуба.

Это упали две тени
Крыльев стрекозьих.
Это в лесу полутемень
Движется к прозе, —

К мраморным мемуарам
В крупных прожилках
Вымысла. Значит недаром —
Зябко и пылко.

Розов от роз и лилов от сирени
Сад, где я в птичьем ищу сообщенье

Мир, где Адам мой до вечного сна
Тварям и травам давал имена,

Но не искал меж вещей соответствий
И не предвидел сегодняшних бедствий.

Умер Адам на траве луговой,
Сделав меня вековечной вдовой

Мира, где не было войн и потопов,
Газовых камер, кровавых сугробов.

Или сама, окунаясь в сирень,
Я не предвидела будущий день?

Или же, райские нюхая розы,
Я не унюхала страшной угрозы

Взрывов шахидских, кочевничьих бед
В мире, где жил самый первый поэт.

Розова память садов и лилова…
Вечность — вдовство, а мгновение — слово.

С седьмого дня творения
Я безнадежно бьюсь
Над сном стихотворения,
Которого боюсь.

Ему приснилась засуха,
Развалины, беда,
Живой топор за пазухой
И мёртвая еда.

А я ведь только вылезла
Из мужнего ребра,
Не зная злого вымысла
И замысла добра.

Я бьюсь, чтобы Элизиум
Переселился в сон.
Неужто сон есть медиум
Для завтрашних времён?

Нет, я сама есть выдумка
Безумного ума.
А ну из рифмы выйду-ка
Туда, где рдеет тьма

Огнём новозатепленной
Рождественской звезды…
С тоски, из снега слепленной,
Стекает сон воды.

Чтоб красивой была природа,
Брал Господь в свои пальцы стеку.
Скоро день твоего ухода
По пятнистому снегу.
Раздвигаю вослед занавески
И смотрю вслед летящей птице…
Нет, не времени мы отрезки,
А пространства частицы.
Потому-то я и пыталась
Облик вылепить нашего века,
Но — то глина из рук вырывалась,
То не слушалась стека.
Голой веткой был март перекрещен,
Ты ушёл, когда снег на исходе…
Иногда нас спасают вещи
В бытовом обиходе.
Время — деньги. В священном страхе
Мы его до копейки тратим.
В шифоньере к твоей рубахе
Я придвинула платье.
Вот тетрадь твоя, вот закладка,
Вот — стило с опустелым стержнем.
Время — деньги, а память — схватка
Настоящего с прежним.

Сон — мой верный собутыльник, близкое соседство,
Да и дружба лучшая:
Керосиновый светильник сумрачного детства
К случаю от случая

Вырывает из потемок гребешки луны на море,
Вышки полуострова,
Всполох нефтяных гребёнок, вспышки радости и горя,
И забвенья острого,

А чего — уже не знает сон мой поседелый,
Мой сосед находчивый.
Никогда не вспоминает красный дым и пепел белый
Вместо дома отчего.

Никогда не вспоминает. Только лампа обрастает
Многолетней копотью,
В ней едва фитиль мигает. И над памятью светает,
Будто бы над пропастью.

Ногти, как тёрна занозы,
Я вонзила в виски.
Ветер сорвал с мимозы
Солнечные цветки,
Перья срывает, наглея,
С голубя над прудом.
Впереди — Галилея,
А Голгофа потом.
Тёрну — открытое темя,
Лавру — власти броня.
Я споткнулось о время,
А оно об меня, —
Между нами плотину
Ветер размыл скоростной.
Ох, и дует же в спину
На неделе Страстной!

Рок со мною жесток, но и робок.
Так давно я и прочно мертва,
Что боюсь созерцанья раскопок,
Где бок о бок труба и трава,
Да и кости с травою бок о бок.

Справа — грот, усыпальница — слева.
Черепа, как во мгле фонари, —
Фосфор светится от перегрева.
Черепки тоньше, чем сухари.
Страшно мне, потому что я — Ева,
И люблю лишь виденья зари.

Той зари, на которой все живы,
Младший мальчик ещё не убит,
Травы царственны и молчаливы,
Ручеек-колокольчик звенит,
Лев и голубь сидят возле ивы, —
Только ива и плачет навзрыд.

Овечка, ещё я не знаю, не знаю,
Что будешь ты заклана!
От устья в исток бытия, дорогая,
Дремотой я загнана.
Пространство мало и узка горловина.
Не тронута опытом,
Овечка моя, я ещё не повинна
Пред мужем и Господом.
В колени мне тычешься ты шелковистой
Курчавою мордочкой,
Так облако тычется в берег тенистый,
Где солнце как форточка
В тот хаос, в тот мир, где мы жертвами будем
По глупости, слабости.
Давай-ка ещё у истока побудем
В доопытной благости.

В нежном клевере луг, голубеет слегка водоём.
Нет ни встреч, ни разлук, потому что всегда мы вдвоём.

На постели из трав, как на царской, упругой парче,
От блаженства устав, на твоём отдыхаю плече.

Запотелой щекой трусь о твой задубелый загар.
Молода я ещё, да и ты, мой любимый, не стар.

Пусть проходят века — подыматься мне с клевера лень, —
Молодые рога подставляет мне жёлтый олень.

Может, Авель воскрес и мне влажную подал ладонь?
Правды нет без чудес, — не бывает без дыма огонь.

Будит свет меня резкий, но веки поднять нету сил, —
Ты мне сон свой эдемский под веки земные вложил.

Возможно, у нас, у единственных,
И не было детства, —
И не было страхов — таинственных
Последствий наследства.

Под смоковками низкорослыми
Для жизни посева
Нас Бог сотворил сразу взрослыми —
Адама и Еву.

Но что ж это Змей с нами вытворил?
Зачем согрешили?
Господь из Эдема нас выдворил,
Чтоб трудно мы жили, —

Хлеб в поте лица добывали бы,
А в схватках — потомков.
И кровь ненаглядного Авеля
Алеет в потёмках…

Рыданием грешной праматери
Рыдаю всечасно
Над ревностью злой между братьями,
Над пропастью красной.

Предательство, войны и бедственность,
От мыслей усталость —
На всех моих детях наследственность
Сказалась, сказалась...

Нет ничего на свете капризней,
Чем одинокие зеркала.
Лишь в обнищалом зеркале жизни
Вижу теперь, что счастливой была.

В нём без тебя полдуши исчезло,
Голубоглазая радость моя.
Солнечный луч царапает кресло
И опустелого пледа края.

Это стекло, как ладонь гадалки,
Даже и солнце не позолотит.
Да и к чему? Все гаданья жалки.
Память о счастье глаза когтит.

Это двумя руками старуха
Луч загораживает, и он
Вдруг превращается в орган слуха
И золотистый вбирает звон —

Голос, в котором рай не утрачен,
Где мы не врозь ещё, а вдвоём.
Зеркало, что ж мы так остро плачем,
Будто не память — себя толчём.

Вышла она из пены, я — из ребра.
Кость повыносливей водного серебра, —
Частность бывает целого долголетней.
Мысли во сне фактов иных предметней.
Разные мысли снятся во время Поста,
Если смотреть на мысли просто и прямо,
Вещны они, как экран иль оконная рама.
Райская птаха во сне упала с креста.
Если уж я пережила Адама,
То проживу гораздо дольше, чем та
Дева из пены, чья властная красота
Дарит плоды, но в потомстве не ищет смены.
Я доживу, — задним умом быстра, —
И до второго пришествия непременно:
Я — из ребра, а Афродита — из пены.

Эта жизнь подобна рогоже,
Прижатой к коже, —
Так груба, что уже не надо
Искать в ней лада,
Так жестка, что уже не стоит
Искать покоя,
Так шершава, что лучше наружу
Выпустить душу.

А в окне моём — птичье пенье,
Все деревья пахнут весной, но не ведаю, что со мной, —
Даже мысль обладает тенью
И обратною стороной.

Как мы в памяти ни возвысим
Рай, в котором всё — благодать, и Адам не мог полагать,
Что от тени своей зависим
Всю дорогу за пядью пядь.

Мы не вняли тогда запрету,
Мы сорвали тот самый плод, — с дня изгнанья из года в год
Посерёдке и сбоку света
Тень, как грех первородный, цветёт.

Не думай, что память — моя западня,
Что я в её жарком бреду.
Я вот что имею в виду:
Чем дальше уйду от текущего дня,
Тем ближе к нему подойду.

Этот цвет, из которого вырастет плод
Запрещённый,
Дышит в ноздри мои и в разинутый рот,
Будто мир, погружённый
В созерцанье греха, в двухголосый экстаз
Под огнями граната.
Этот цвет вышибает слезу из глаз, —
Счастье не виновато.
Лишь несчастье и знает свою вину,
Грех таится в несчастье.
Под огнями граната вселенной весну
Вижу я и в ненастье.

Облачно. Море цвета бутылочного
Полупрозрачный туман.
На берегу, возле места распивочного
Сети с бутылками тащит подъёмный кран.

Но ни в одной из бутылок записки с подробностями
Гибели транспорта нет.
Только на камне начерчены водорослями
То ль письмена, то ли крушенья сюжет.

Облачно. Солнце, как рыба серебряная,
Бьётся во влажных сетях.
А на подъёме церквушка трёхбедренная
Вся утопает в акации, как в новостях.

Музыку воздух несёт с парохода прогулочного,
Музыка просит деньжат.
Облачно. Нет настроения сумрачного
Люди поют и танцуют, а воды дрожат.

Из вавилонского плена
Блудницей выйду опять.
Что означает измена,
Коль некому изменять?

Идя путями пустыми,
Странника встречу. Он
Спросит, как моё имя,
И отвесит поклон.

Я назовусь Магдалиной.
Отпетое существо,
Водой, как волосы, длинной
Омою ноги Его.

И Он не монетой ответит,
А сделает светом тьму.
И многие тысячелетья
Я буду верна Ему.

Что за птица такая поёт то скрипично, то трубно?
Ни с того ни сего
Иногда человеку любому становится трудно
От себя самого.

Что за птица, чьё имя никто и не знает в округе,
Держит страстную речь?
Впрочем, что мне за дело до этой поющей пичуги,
Мне бы только прилечь...

Что за птица до ночи выделывает коленца
И картавую трель?
Впрочем, мне бы сейчас от лица оторвать полотенце,
Мне бы только в постель.

Что за райские вести в гортани у этой пичужки?
Что за пройденный путь?
Впрочем, мне всё равно. Мне бы только дойти до подушки,
Мне бы только уснуть…

Домой, где от зноя роздых,
Где редкий ландыш в лесу,
Город в апрельских розах
В глазах своих унесу.

Я ноздри свои заполню
Терновым запахом роз.
Забуду, а не запомню,
Что жизнь пошла на износ.

Коль скоро верна я флоре,
Как флора верна весне,
Я эти розы вдоль моря
И в вечном увижу сне.

На розовое варенье
Собрать лепестки спешу
И сладкое сновиденье
О райских розах пишу.

На душе червоточина,
А в голове морока.
Нервы мои заточены,
Как пики или осока.

В домик мой скособоченный
Я возвратилась с Востока,
Мои вояжи закончены —
И здесь и там без пророка.

Мир разломился надвое,
Как под сургучом бумага,
Как на устах печать.

Господи Боже, на Твое,
Подаренное мне, благо
Чувствовать и молчать.

На каждый день творенья ушли века.
А этот век пришёлся на день восьмой,
В который отдыхает, наверняка,
Господь, устав возиться с дурной землёй, —
Потоп, землетрясенье, пожар, разбой!

Воздушное пространство окутал смог,
Кровь запятнала реки, а нефть — моря.
Неужто так устал ты, всесильный Бог,
Иль на другой планете, семь дней творя,
Нас от творящей мышцы своей отторг?

Болит от мыслей темя, душа от слов,
Для опыта опасен учёт причин:
Пересчитать причины людских грехов,
Не хватит нам ни пальцев и ни седин.
Век догорел, как свечка, и был таков.

День не минует ночи,
А человек — судьбы.
Ой, до чего охочи
До свободы рабы.

Что нам дадут химеры?
Вон они — хвост трубой!
Были вчера галеры,
А сегодня — разбой.

Алчностью глаз засален,
Время пространству — тать.
Трудно нам из развалин
Головы подымать.

Вольноотпущенник сходу
Не попадает в рай.
Заполучив свободу,
Воли ей не давай!

Связаны с деревом, как преисподняя с раем,
Мы отдыхаем от пекла под сенью дерева,
Выдохи дерева в лёгкие мы вбираем
И в домовину сходим в древесном тереме.
В лиственно-хвойном лесу участки садовые.
Слышится мне сквозь утренние туманы,
Как именуют предметы адамы новые, —
Ибо есть вещи, которые безымянны.
Но с безымянными я не вступаю в беседы —
Я позабыла свои первородные навыки,
Как роженицы свои забывают последы.
Вот и малина пошла. Скоро созреют яблоки.
Я притяну к себе ветку рукою левой,
Будто бы яблоко первым грехом не изгрызано,
И никогда не была я той самой Евой,
Что за запретное счастье из рая изгнана.

1.
Ой, неужели гром прочищает горло,
Чтобы спросить меня, молниями сверкая:
Ой, почему так много в тебе перемёрло,
Будто ты не человек, а страна какая?
Ой, для чего мне задан вопрос на засыпку?
Я и сама не знаю своих владений.
Ветер Китая сносит мою улыбку,
Ветер персидский хлещет по лбу сиренью.
И до того тяжела облаков мокрая вата,
Что я мечтаю разжиться на зиму шкуркой куньей.
Я оттого, что обкрадена, — воровата,
Я оттого, что оболгана, стала лгуньей.
Да, перемёрло во мне несколько поколений
Добрых порывов, будто бы молодцев добрых…
Ой, моё небо в громах, в молниях, в пене,
Не задавай мне своих вопросов подробных.

2.
Ой, до чего же день от тумана матов!
Очи и ноздри щекочет мне одуванчик.
Вот я и плачу, в травы лицо упрятав,
Чтобы никто моих не засёк заплачек.
Ой, красота одуванчиков вдоль канавок,
Засти мне чёрный свет, а белый не засти,
Чтоб моя песня не потеряла навык
Славить как редкого гостя, земное счастье.
Ты, моя песня, высмотри, вынюхай, вызнай,
Между развалин и театральных складок,
Что ничего не случится с моей отчизной, —
Ибо искусство цветёт там, где упадок.
Ой, как цветёт искусство, ища подачек
У пахана в законе и управленца!
В землю уткнулись слёзы моих заплачек,
Им одуванчик — солнце и полотенце.

3.
Ой, и куда это пух полетел с одуванчика,
Да неужели туда, где могилка голенька,
Где стала каменным пухом земля для мальчика, —
Он не успел дорасти до солдата и даже до школьника.
Ой, мой сыночек, до смерти в яслях простуженный,
Помнит ли он в раю мечтанья младенчества
Маменьке стать опорой, рыцарем — суженой,
Да и защитой верною для отечества.
Мы неужели до войн додумаемся компьютерных,
Если до бомбы додумались точности точечной?
Что мне ещё ожидать от мозгов, запудренных
Сгустками красной травы из земли развороченной?
Нет, мы не знаем уже, в лицо ли, в затылок ли
Дышит война. А пух летит не куда-нибудь, —
К морю чужому уже, где глаза мои вымокли
От материнских напутствий в землю и на небо.

4.
Ой, неужели я плачу круглыми сутками
По прошлогоднему снегу слепыми текстами
Здесь, где стоят одуванчики с незабудками
Возле кюветов, как женихи с невестами.
Скоро мужи поседеют, а жёны скукожатся.
Всякое прошлое будущего уверенней.
Ой, как натянута времени тонкая кожица:
Лучник пронзит, — и весь воздух выйдет из времени.
Но для чего мне сдались троянские лучники?
Нет, не по ним, как дожди, мои слёзы заладили!
Ой, ну кому на Руси целовать мне рученьки,
Чтобы в меня не целились, а погладили?
Да и кому на Руси броситься в ноженьки,
Чтоб берегли свои да и наши косточки
И расщепляли атомы осторожненько,
Как на лучины встарь расщепляли досточки.

5.
Ой, отчего лягушка грустно заквакала,
Разве ей мало слёз моих, чтобы плавати?
Я ещё третьего дня горько заплакала,
Ибо не стало чертей в омуте-заводи.
Лучше бы оставались в тихом во омуте,
Нет, повылазили, ходят вокруг да около —
Окна разбиты в сёлах, витрины — в городе.
Пыль поднялась и гарь, да и грязь зачмокала.
Ходят они меж нами и не стесняются,
Ходят кривыми, да и прямыми дорожками,
А иногда и в наши тела вселяются
И притворяются встаньками да матрёшками.
Ой, до чего вездесущи черти из омута!
Эти не снились и Федору Достоевскому.
Тихая заводь, точно подушка, вспорота, —
Тут не лягушке, не мне спрашивать не с кого!
В нашем посёлке гуляет голь алкогольная, —
Жизненной школы проваленные заочники.
Мутной слезою плачет и лампа настольная, —
Ой, неужель засорились и света источники?

6.
Будет мне плакать, будто занятий прочих
Нет у меня, и нету иных умений.
Ой, помоги мне из слёз выбраться, Отче,
Чтобы увидеть Светлое Воскресенье.
В горестях жизни своей и чужой утопла,
Слёзная соль соли морской поедче.
Пусть мои очи высохнут, яко вобла,
Да и пускай отсохнут органы речи!
По морю только Ты идёшь, как по тверди,
А человек и по суше идёт, как по водам…
Ой, помоги мне не думать о жизни и смерти,
Пусть и в России идёт всё своим ходом.
Я для здоровых — тать, для хворых — хожалка.
Вот украду платок носовой у богатой сватьи.
Ой, до чего ж себя мне сегодня жалко,
Я на помин заплачек пеку оладьи.

7.
Ой, далеко до меня иве плакучей!
Слёзы мои, как небесные хляби, разверсты, —
И вертикальней дождей и морей зыбучей,
Ниже болота и выше сдобного теста,
Неисчислимей песков и приморской гальки,
Да и покрепче осколков слонового бивня.
Плачу я в рукава, в подолы и в сандальки,
И не могу отказаться от этого ливня, —
Да освежит он память о старых ранах,
Что мы наносим сами себе веками,
Да растолкает серу в ушных мембранах
И растолкует, что душу не мерят вершками.
И до чего же жалко сердца державы,
Что от Японии самой и до Суоми,
Кровь по сосудам толкало. Ой, от отравы —
От беловежских чернил память — как в коме.

8.
Выплачу очи, и речи лишусь от плача.
Ой, мне на свете жить почти невозможно, —
Ни от кого и ничего не пряча,
Я открываюсь перед людьми оплошно.
Так, что, кому не лень, тот меня клюнет
В самое темя, а в лучшем случае — в спину.
Так, что, кому не лень, тот в меня плюнет,
И от растерянности ширше я рот разину.
Ой, для чего из глаз выношу я слёзы,
Будто бы сор из избы, давно не метённой,
Или из ящика сумеречные прогнозы
Метеоролог с мимикою смущённой.
Нет, я не пальцем делана, да и не лыком шита, —
Просто глупа, но это уже — от неба.
Голос мой колосится, как в поле жито,
Жалкие слёзы мои — дрожжи для хлеба.

9.
Воплем мой плач сегодня разрежен,
Время растянуто, яко пружина.
Издали вижу: мой муж, мой Игорь повержен,
Ой, без него возвращается с сечи дружина!
Рядом была бы, рану б его зашила,
Дырку в груди залатала б собственной кожей,
Сердце б своё князю пересадила,
Кровь моя той же группы, да и моложе.
Это вчера или вечность тому стряслося?
Здесь я века или сутки стою на башне?
Время спружинилось в солнечные колёса, —
Спицы идут на дно поминальной брашны.
Что ж я не вижу могилы с зубчатой кровли,
Ой, может, вся вселенная стала пухом?
Плачут над кровлей звёзды княжеской кровью,
По небу месяц плывёт. Ой, плывёт он, но кверху брюхом.

10.
Слёз набралась по отмелям да по мелям, —
Плачу на все четыре стороны света:
Ой, люди добрые, голубь мира подстрелен, —
Как сквозь иголку, стрела сквозь сердце продета!
Нет, не пикассовский голубь, а тот, былинный, —
После потопа, на араратском рейде,
Голубь принёс ковчегу вещую ветвь маслины.
В колокола, и в котлы, и в кастрюли бейте
Жёны солдат и воинственных миротворцев,
Женщины киллеров, матери террористов, —
Рухнет на все четыре стороны света солнце,
А от него не только огонь, но и пепел неистов!
Мир не спасётся уже задраенной шлюпкой! —
Так упреждаю стороны света четыре.
Вообразив себя овдовевшей голубкой,
Плачу о первом вестнике и о мире.

11.
Ой, как пространство от вырубок поредело!
Время летит от нас, как заяц на роликах.
И запускаю слёзы во все пределы,
Как запускали на царской охоте соколиков.
Не соблазняйтесь ловлей бульварных уток,
Ловчие слёзы мои, лесные сподвижники,
Вам ли не знать, что нам уже не до шуток, —
Жертвой была природа, а вышла в хищники.
Плавится полюс и океан Ледовитый,
Бьют по Европе с орех кокосовый градины.
Свежими фактами мы под завязку сыты, —
Ой, и дырой озоновой обокрадены!

12.
К плачу привыкла, будто к ружью лесничий.
Но по кому сегодня стрелять слезами?
Полдень июня в своём изумрудном величье,
Ой, с бирюзовыми между ветвей пазами.
Прячет в чехол лесничий свою двустволку,
Я же свой плач в глазные каналы прячу.
Вон и Москва не верит! — в слезах нет толку,
Да и чего в этой жизни переиначу?
Думать так выгодно циникам и ленивцам.
Я ж — трудоголик, подвинутый на заплачках.
Но подсвищу сегодня беспечным птицам
И помашу лимонницам в лёгких пачках.
Ой, отдохнуть от мыслей и мне не зазорно!
Если и плачет лес, то берёзовым соком.
Троица нынче. Выглядит лес соборно.
Радость даётся по праздникам даже пророкам.

13.
Ой, ты опять уподобилась старой скряге, —
Слёзы роняешь, как мелочь какую в копилку,
Но они рифмой звенеть хотят по бумаге, —
И в голове звенят, и лезут в бутылку.
Копишь обиду, что нет неделю звоночка
По телефону из города со Стеною
Плача, где проживает родная дочка,
Прочно связав судьбу с почвой иною.
Ой, и тогда ты копила свою обиду
На отъезжающих: в тесном аэропорте,
Что не согласна, — не подавала виду,
Не голосила при всём при честном народе.
Но человек единственен, как и солнце.
И осветилась слезами ты покаянно:
Пусть человек живёт там, где ему живётся, —
Мы на земле прописаны не постоянно.

14.
Ой, мои слёзы — ливни, глаза мои — тучи,
Как ни рядите, пьяно или тверёзо,
Вам не избегнуть истины неминучей —
Скоро вы станете инеем и морозом.
Здесь потому и по делу плачу, и праздно,
Что я готова к смеху не больше, чем скот к забою.
Плакать легко, а смеяться трудней гораздо, —
Крайняя степень отчаянья — смех над собою.
Ой, как бы жизни солнышко не кадило,
Я, не одну в уме решая задачу,
Ой, не однажды до хохота доходила.
Так что ещё немного пускай поплачу!