Инна Лиснянская. Персональный сайт.

1

Молодость — время, а старость — место.
Каждая вещь имеет названье.
Нет против места во мне протеста,
Это к успению привыканье.

Молодость — двери, а старость — окна,
Где перемешаны быль и небыль,
Где переставлены веси и стогна,
Как в этом ветхом домишке мебель.

В этом дому, занесённом снегом,
В этом дому, оглушённом ветром,
Жизнь измеряю не времени бегом,
А стихотворным мерцающим метром.

В окнах метель — ни пройти, ни проехать, —
Ни пешехода и ни извоза...
С неба косматого — снежная перхоть...
Молодость — действо, а старость — грёза...

2

Беспечна молодость, но возраст —
Отнюдь не опыт, —
Сжигая прошлогодний хворост,
Золы не копит.

Едва компьютер я раскрою,
Приходят в строчки
Литературные герои
Поодиночке.

Все живы, только постарели,
Как всё на свете —
Седой Ромео иммортели
Несёт Джульетте.

На волны снежного потопа
В окошко глядя,
Путь расшивает Пенелопа
Крестом и гладью.

О чём страдает на ступеньке
Согбенный Вертер?
А жизнь летит быстрей, чем деньги —
И всё — на ветер...

Ягода вышла — осталась у кустика
Скука кювета.
Музыка вышла — осталась акустика
В сердце поэта.

Ах, не горюй, мой товарищ единственный,
Жизнь торовата —
Красною ягодой в зелени лиственной —
Солнце заката.

Солнце заката, что ягода дикая,
Радостью пышет, —
Это оно, неразборчиво тикая,
Музыку пишет.

В лесу, где не бытует эхо,
Где лето — как в зиме прореха —
Мой утлый дом.
Собака лает, ветер дует,
Мотыль порхает, хмель колдует, —
Всяк при своём.

И в это лето гость случайный
Не станет ни лучом, ни тайной
В моей судьбе.
Ель цепенеет, реет птица,
Пространство млеет, время мчится, —
Всяк по себе.

И если вдуматься подробно, —
Ничто друг другу не подобно:
Часы — ходьбе,
Стрельба — грозе, прореха — лунке,
Слеза — росе, ресница — струнке,
А я — тебе

Ты идёшь по земле, и я песню шлю
Вслед путям твоим,
Странник мой, покуда тебя люблю,
Ты будешь живым!

Не считай морщин холмов и долин,
И морщин на лице,
Ты живой — покуда необходим
Хоть паршивой овце!

Ты живой — покуда нужен зерну
И тайне корней,
Ты живой — покуда не знаешь длину
Оставшихся дней!

Ты живой, покуда не ждёшь барыша, —
Был бы хлеб на столе,
Ты живой, покуда помнит душа
О своём крыле!

Затворника речь, как птичий голос доходчива,
Слышна, как пред службою звон, и к тому же она
Вольна, как центон восприемника Слова Отчего.
И мне между дел бытовых и всякого прочего
Затворника дачка за ближним забором видна.

Над ближним забором — верхушки тесного садика,
Чья первая зелень в сияющий купол срослась, —
Под ним распушилась верба в преддверии праздника,
У этой картинки нет неподвижного задника,
А только — кириллицы облачной беглая вязь.

Сквозь щели забора я вижу фигуру затворника —
Он худ и очкаст, и с граблям в гибкой руке,
Сегодня он накануне страстного вторника
Метёт прошлогодние листья по руслу дворика —
Но граблями жабу обходит, как рыбу веслом — в реке.

Две яблони, слива, три малые грядки клубничные,
Атлас молодого барвинка и первоцвета синель,
Летучие белки и мотыльки хаотичные,
Скворцы и синицы — друзья закадычные, —
Он с ними толкует о том, о чём забывает прель, —

О слоге открытом внутри словаря не затертого
Со вспышками сленга, о неразрывной судьбе
Росы и травы, поступка и слова, живого и мёртвого...
Ещё — и о тайной робости дерева гордого...
А жаба признательная жабёнка несёт на горбе.

Не в райском саду, а в хаосе
Нашлось для меня дупло.
В паучьем путаясь гарусе,
Смотрю сквозь дождя стекло

На лес и гнёзда соседние,
На твой осёдлый уклад,
Известья слышу последние,
Как тысячу лет назад.

Опять погибель предвещена,
Как тысячи лет тому,
Когда не птицей, а женщиной
Была я в твоём дому...

Электричество было открыто ещё при Адаме и Еве:
Он входил в её лоно так плотно, как штепсель в розетку.
Как светильники быта, плоды на познания древе
Загорались их страстью, приняв золотую расцветку
Волосков напряжённых, под коими синие вены
Трепетали разрядами молний. Оазис Востока
Заряжался их током соитья в тот миг, как мгновенно
Плоть взлетала в экстазе сильней, чем душа от восторга.
Наблюдали за ними все звери, и рыбы, и птицы,
Да и Змей наблюдал, распаляя в мозгу своём похоть.
Поднося Еве яблоко, так он сумел изловчиться,
Что от света плода засверкал искусителя коготь.
От Адама был Авель. От Змея, возможно что — Каин,
И возможно, от змиева когтя пошла на земле вся недоля.
Всё возможно, пока размышления лёд не оттаян
Той эдемскою вспышкой электромагнитного поля.

Тихие дни и тихие вечера.
А в телевизоре — взрывы, убийства, война.

Тихие дни и тихие вечера.
А в интернете безумные письмена.

Тихие дни и тихие вечера.
А в телефоне тревожные голоса.

Тихие дни и тихие вечера, —
Плюнь мне в глаза, и отвечу: божья роса.

Идёт из Египта народ, ведомый огнём Куста.
Чермного моря брод, за ним пустыня пуста —
Ни пальмы, ни эвкалипта.
Ветхозаветный Исход — бегство в иные места,
Новозаветный Исход — это распятье Христа
Недалеко от Египта.

Пожалуй, и от Москвы Египет не так далеко,
Если учесть мосты неба, чьё молоко
Кропит и овцу и волка.
Бредовые мысли просты: нос самолётный легко,
Скорость продев в винты, в звёздное рококо
Входит, будто иголка.

Ах, пристегни ремни и телевизор врежь!
Не слушай моей брехни, — я вижу ресниц промеж,
Промеж и дождя косого
Исходных костров огни, чей след искромётный свеж,
И в те же самые дни во гробе Господнем брешь
И Воскресенье Христово.

Как бы унять эту дрожь? Подай мне, мой ангел, плед,
Чтоб ложью вытеснить ложь, подай мне стопку газет.
Анафема и Осанна...
На правду мир не похож, хоть в божий космос продет, —
Диагонален дождь, горизонтален след
И вертикальна манна.

Нет за душой у меня никакой корысти,
Это единственное, в чём мне ещё везёт.
И хоть глаза у меня разные и вразлёт,
В небо заезженное вперяюсь сквозь листья
Здесь, где так близко Внуковский аэропорт.

Ах, самолёты летают не выше, чем птицы,
Ввинчен в несчастный мой слух самолётный винт,
След реактивный, как госпитальный бинт
В памяти, — видимо, к югу лайнер стремится,
И заливаюсь краской, что твой гиацинт.

Там, где, в военные годы я бинтовала лица,
Там, где был госпиталь, детство, имперский тыл,
Где была кровь привычнее школьных чернил,
Там заграница, боже мой, там заграница!
И ни при чём гиацинта розовый пыл.

Ах, как легко от империи край отломан, —
Легче, чем от лозы виноградной кисть.
Всё-таки есть за душой у меня корысть, —
Вывинтить из ушей самолётный гомон,
Голыми дёснами след реактивный разгрызть.

Это, пожалуй, легче сделать, чем выжечь
Память свою, печальную память свою.
Я не в саду — в эпицентре распада стою
И из косящих глаз слёзы пытаюсь выжать.
Будем считать, что из неба я слёзы пью
И под сурдинку небес гиацинт пою.

Сижу на диете, но вместо меня
Вдоволь и ест и пьёт
Дикая музыка зимнего дня
И торфяных болот.

О как необуздан её аппетит —
Такую не взять на бал, —
То, как кикимора, заверещит,
То разобьёт бокал —

И служат капли вина и стекла
Свистулькой её губам.
И высоковольтную ноту взяла, —
Сосулькой — по проводам, —

И свет отрубила, и так хрустит
Орехом и сухарём,
Что слышно, как наст на болоте трещит
И ухает в сердце моём.

Быстрее мысли — пламени язык.
Под треск деревьев и под птичий крик
Едва идёт пожарная работа.
И перестал пословичный кулик
Хвалить своё родимое болото.

Забуду я земли добро и зло,
Забуду год, и месяц, и число,
И сон, который в прошлое заносит,
Голодное забуду ремесло,
Которое всё время каши просит.

На облачном прогорклом молоке
И на воде, оставшейся в реке,
Мне не сварить младенческую манку.
А Клио с круглым зеркалом в руке
Похожа на бездетную вакханку.

Каким её попутным занесло
Сюда, где небо мглою заросло,
Сюда, где я пытаюсь наудачу
Заспать и год, и месяц, и число,
И ремесло, которое я нянчу.

Какая гарь стоит в моей в ночи, —
Быстрей, чем речь, огня язык торфяный!
О, Боже мой, в золу меня втопчи,
Но дай немного дождика и манны!

Мы, насельники, бедной страны,
Не от алчности ли бедны?
Грехи ненасытны.
Мы не помним своей вины —
И тем беззащитны.

Мы — насельники скифских мест
С обрывами тока:
Лишь забуду запомнить текст,
Как компьютер заплачку съест
О жизни жестокой, —

О голодных наших грехах,
Загребущих наших глазах, —
Сквозь снежные чащи
Зрящих злато и в бычьих рогах
Европу хранящих...

Что бы нам в орлином крыле
Не беречь своих оберегов?
И выходят из строя реле
На охочей нашей земле
До краж и набегов.

На снегу сосновой тенью
Свет подчёркнут.
Я недвижна, как растенье,
Разум чокнут.
То — лицо, а вот — изнанка:
В свете слабом
Ох, и скачет жизнь-жестянка —
По ухабам,
Скачет Русью, скачет рысью...
Ей вдогонку
Я закусываю мыслью
Самогонку —
Чёрствой мыслью о спасенье,
Мыслью книжной.
... Белый свет подчёркнут тенью
Неподвижной.

Зелёным лаком ногти я налачу,
Пускай сулят все десять лепестков
Ещё одну весну, да и удачу —
Как из снегов, мне вылезть из долгов.

Я задолжала всем, кого жалею,
Приблудной кошке, мудрому слепцу,
И плачущему светом Водолею,
И стрелы потерявшему Стрельцу,

Да и зиме, такую мне задачу
Задавшей, что я лучше промолчу,
Иначе и ногтей я не налачу,
И не взлелею вербную свечу.

Прошло не мало времени и места
От рабской дрожи рук до царственного жеста.
Раз в год тишайший царь раздаривает деньги
Насельникам тюрьмы.
Чем богомольней царь, тем разудалей Стенька,
Заступник тьмы.

Тюрьма полна. И всё ж, как говорится,
Ещё не пойман вор и не раскрыт убийца.
И в зареве пурги
Москва под утро подбирает трупы,
С которых сняты шапки и тулупы,
И сапоги.

Всё — поперёк души и вопреки закону!
Как жаль Тишайшего и русскую корону!
Вовсю плодится чернь! Она бессмертней
Поэтов и царей.
Сквозь яхонт, что надет на палец средний,
Пророс репей.

Но если о смерти? — я с нею накоротке.
Я жизнь её прокрутила в своём котелке,
Заначила ключик её в своём кошельке.

Вся прибыль её — это наш перед нею страх
Из глины привычной уйти в неизвестный прах.
Я тоже боялась смерти на первых порах:

В одежде на вешалке мстился её силуэт,
В кустах облетевших маячил её скелет,
Но всё это было ещё до военных лет.

А после я столько видала её страстей
И столько от мёртвых своих получала вестей
О жизни иной в пределах иных скоростей,

Что стало не страшно.

Раз в году, но навещай мою могилку, —
Два пиона вставь в литровую бутылку, —

(У меня от них не будет аллергии —
Пост постфактум ощущения другие.) —

Может быть, душа под видом махаона
Будет лакомиться пряностью пиона.

Не забудь на камень бросить горсть пшеницы, —
Может быть, моя душа под видом птицы

Поклюёт зерно, попьёт из лужи воду
И споёт тебе молитвенную оду.

А в оградку вставь один иль два конверта,
Может быть, моя душа под видом ветра

Письмецо забросит в дом, раздвинув шторку:
Не забудь ещё про веник и ведёрко...

Каких ты ждёшь
Вестей или подарков?
Прошёл и дождь
По-старчески прошаркав...
И жизнь прошла
В полголоса, в полслуха...
Метраж угла
Да времени краюха...

Отыграет закат на трубе своей блёсткой гроза,
Поселковый стройбат заколодит свои тормоза, —
Окна я растворю — пусть согреется ветер немного,
Двери я растворю — пусть заходит трудяга-дорога, —
Вся промокла насквозь, вся в лохмотьях с небес и берёз,
Вся в рубцах от колёс, вся в потеках бензиновых слёз.
Дальше некуда ей, не ухоженной и несуразной, —
За избою моей — только лес да сушняк непролазный.
Ей сочувствую я, но от ревности скуп мой язык:
Мир — твоя колея, а моя, как ты видишь, — тупик.
Ведь едва рассветёт, как отправишься в путь свой обратный,
Где кладёт пешеход перед храмом поклон троекратный,
Где ты будешь возить местных боссов и пришлых воров,
И с испугом влачить на убой тощегрудых коров,
И с натугой трясти на себе стеклотару и мебель,
И недужно нести на себе пыль событий и пепел,
И с надеждой таскать на себе домовитый кирпич
И меня вспоминать, моей ревности глупой опричь,
Потому что, меня покидая, оглянешься ты на крылечко
И увидишь меня, дорогая, с зажжённою свечкой,
И поймёшь, — за тебя я молюсь на последней заре,
На последнем дворе в тупиковом моём сентябре.

Надо же так засидеться на месте одном,
Чтобы в больницу залечь, как будто бы в рай —
Сколько окон и людей за больничным окном, —
Так что кури в санитарной и жизнь наблюдай!
Здесь, на кушетке с клеёнкою для процедур,
Возле гальюна, у кафельной этой стены,
Длится получасовый мой перекур.
В кольца табачного дыма пропущены сны
О восьмилетней давности наших встреч
В этой же комнате, где ты меня заставал
За сигаретой и, чтобы розы сберечь,
Ножиком перочинным шипы срезал.
Ах, молчаливые чайные розы твои —
Сколько они говорили моим глазам,
Так изъяснялись мне розы в твоей любви,
Будто бы ты, молчун, изъяснялся сам.
Кардиология — место больных сердец,
А у меня всего-то предсердья стеноз.
Небо в окне как лазоревой тайны ларец,
Где облака, как закладки меж солнечных роз.

И в сердце хворь. И над страною хмарь.
И снова я в стенах родной больницы
Смотрю в окно, как муха сквозь янтарь, —
Там говорят в бессоннице столицы
С окном окно и с фонарём фонарь.

Так светом умащён смычок метели,
Так чисто скрипка снежная звучит,
Что даже ангел смерти мимо цели —
Мимо меня и улицы летит,
И ангел жизни с нами говорит.

Заносчиво фуфло,
А правда диковата.
Забывчиво число,
Но памятлива дата.

И здесь, где ничего
Крутым снегам не мило,
Сегодня Рождество
О нас не позабыло.

И сквозь морозный мох
Сейчас достигли сердца
И роженицы вздох,
И первый крик младенца,

И меканье козлят,
И блеянье овечек,
И скальных слёз набат,
И треск пещерных свечек,

И то, как мир притих,
Себя в себе нашедший
Под колыбельный стих
Звезды новопришедшей.

Хранитель певчих сил и памятных примет,
Носитель лёгких крыл и стоптанных штиблет,
Ты так меня забыл, как будто меня нет
Среди живых и мёртвых.

Но это не упрёк, а оторопь на льду,
Где, не жалея ног, как время я иду,
В котором и самой себя я не найду
Среди живых и мёртвых.

В этом новом столетье зима, что тюрьма, —
Ни заначки зерна — лишь снегов закрома, —
Мышиная жалость.
Где веселья зерно? задержалась зима,
Да и я на земле задержалась весьма,
Весьма задержалась.

И в зиме задержалась, а реки бегут...
И в уме задержалась, а птицы поют, —
Кто звонко, кто хрипло...
Наконец, отмотала я зиму, и тут
К заоконью на несколько майский минут,
Очнувшись, прилипла.

В ёмких лужах промеж огородных ухаб
Неподвижно соитье фисташковых жаб —
Лишь ходят под горлом
Голубые жабо... — Я подробностей раб, —
Веет беличьей былью от ёлочных лап,
От рифм — протоколом.

Мне б — свободный стишок! Но как будто бы мхом
Обросла я, как пень, регулярным стихом.
А вот для японцев
Хор лягушек милей соловьёв над ручьём —
Но об этом я вскользь... Просто третьим лучом
Пасхальное солнце

Разморозило мысли, — и мысли летят
Мимо милых японцам квакушьих рулад
К родным виртуозам.
Я в зиме задержалась, но в майском бору
Под псалом соловьиный блаженно умру
В обнимку с морозом.

Размотала судьба предо мной моток
Узловатых лесных дорог,
Доломаю я здесь мой век!
Одинок в людской толпе человек,
А в толпе деревьев не одинок.

Меж деревьями я не хожу бочком,
Не верчусь волчком, не лежу ничком,
Как валежник или вода.
Спой мне, птичка с красным воротничком
О строительстве своего гнезда.

Над твоим зрачком хохолок торчком...
Ах, пичуга с красным воротничком,
Улетают и от тебя птенцы,
Разлетаются кто куда.
А от крылышек в воздухе нет следа, —
Только горлышек бубенцы, бубенцы...

Дивный леса обитатель
В марте запестрел —
Чёрен дятел, красен дятел
И частично бел.

Облетев седую крону
На седой заре,
Клювом, как по ксилофону,
Водит по коре.

Он берёт за нотой ноту:
Чтоб продолжить род,
Дятел к брачному полёту
Дятлицу зовёт.

Музыкант не чует драмы,
Не дошёл умом,
Что вцепились пилорамы
В заповедный дом.

Боже, будет беспризорен,
Будет не у дел! —
Дятел красен, дятел чёрен
И частично бел.

Этому голосу быть не может износу, —
Он соткан из пуха и выдоха летних деревьев,
Из облачных водорослей, из океанского ворса,
Из галактических нитей и ангельских перьев.

Однако и прост, как уличное просторечье,
Как над семью холмами летучее колоколье,
И лишь для его обладателя он не легче
Камня, который в пустыне вопит от боли,

Когда терновник прожилки когтит, а в сердце
Втекает закланной овцы кипящее сало.
Но это известно камню и словопевцу,
А голос выглядит так, как я его описала.

Жизнь — чёт и нечет, реверс-аверс
От соски до седин.
Меж смертных не бывает равенств,
Но путь у нас один.

Мы мечены одною метой,
И дом один, и стол,
А если сравнивать с монетой,
Я — решка, ты — орёл.

И нас подбрасывало время,
И медью-серебром
На землю падали, как семя,
Я — решкой, ты — орлом.

К чему метафора такая?
Но перевозчик прав,
Сказав, пробоину латая,
Что мы не легкий сплав.

Срок думать об иной монете...
Чёт-нечет, нечет-чёт...
Но если мы потонем в Лете,
То Лета петь начнёт.

В глазах, перенасыщенных разлукой,
Как бы в перенасыщенном растворе,
Кристаллы выпадают слёз.
Меж нами — соль и йод. Как ни аукай —
Не отзовёшься. Нет на Мёртвом море
Богини Эхо — лишь глухой утёс.

В душе, перенасыщенной любовью,
Дитя моё, внезапно выпадает
Кристалл глагола — пламени кристалл,
И ты его увидишь в изголовье
Глухой скалы, когда едва светает.
Он и в глазу верблюжьем просверкал.

Больше всего привлекает вода, —
Это усвоила раз навсегда
Солоноватая память плода.

Всякий раз кажется, в море входя, —
Выйдешь на берег, как будто дитя
Из материнского лона, хотя

Знаешь отлично, что это прибой
Вытолкнет душу из голубой
Тьмы на песок, от ракушек рябой.

Если к тому же у моря рождён,
Водной утробой ты заворожён
С первых шагов до своих похорон.

Как же не плакать от моря вдали
В пыльный подол сухопутной земли?
Матерь, прапамять мою утоли!

Каждый из нас выбирает одно из двух.
Ещё во чреве Ревекки близнец близнеца вопрошает:
Что больше сгодится в жизни — плоть или дух? —
Исав выбирает плоть, Иаков дух выбирает,

Но вылезает на свет, за пятку брата держась, —
Эта подробность в мозгу у меня гвоздится:
Неужто уже во чреве, ещё не родясь,
Праведник-брат слабее, чем брат-убийца?

Это в моей голове не иначе как бес
Делает разного рода загвоздки, заклёпки,
Дескать, на что сдалась тебе манна с небес,
Если полно на земле чечевичной похлебки?

Предвосхищая Содом, насильничает Исав
И убивает жертвы... И в мокром ознобе
Я просыпаюсь. Однако же, дух избрав,
Крепкую пятку ищу в полночной утробе.

Утро сегодня встало не с той ноги —
Вот и стучит по коже отёчных туч,
Вот и заладил дождь, от его нудьги
Вышел из строя птичий скрипичный ключ.

Птицы умолкли, не слышно даже ворон.
Но если вслушаться в однообразный звук,
Можно услышать времени перегон
В новое нечто, затеянное не вдруг.

Новое нечто растёт из явлений двух —
Суши и неба. А над третьей средой,
Море морщиня, Божий витает Дух,
Как и витал над самой первой водой.

Тут-то и слышится времени перегон
В новый потоп на быстром нашем веку.
Глупая мысль приходит к тем, кто умён,
Что же приходит в голову дураку?

Ну, для чего мне вообще какой-либо ум,
Если я вижу последней воды круги?
Под дождевой, почти барабанный шум,
Я безусловно встала не с той ноги.

Не я ли на паперти мира стою —
Очи долу, ладонь вперёд —
Прошу у Господа милостыню,
И Он её подает:

Жильё, ещё не затопленное,
Молоко и ржаной батон,
Окно, вполне приспособленное
Для того, чтобы выплыть вон.

А в нём реальность неистовая —
Бунт ветров и восстанье рек.
И память свою перелистывая,
Упираюсь я лбом в ковчег,

О дверь колочусь задраенную,
О глухие ставни кают,
Но, подаяньем задаренную,
Меня на борт не берут.

За ступеньку хватаюсь гнилостную,
Но и паперть спасти нельзя
За то, что просила милостыню,
Прощения не прося.

Я на закате быстротекущих дней
Затосковала по родине мамы моей
И по армянской речи, в которой есть
Звонко шипящие звуки, — будто ручей
Выгрыз из горного туфа щемящую весть.

В огнеупорной стране поэта Нарикаци,
Где я шашлык вкушала прямо с ножа,
Где повторяет лаваш рисунок мацы,
И где умеренно пили, Ноя в уме держа, —
Память у Арарата, как снег, свежа:

Да, Арарат — и причал ковчегу весной
И виноделу первому обелиск, —
Первую в мире лозу здесь вырастил Ной,
Первым отведал вино и напился вдрызг,
И посреди шатра в беспамятстве лег нагой.

И на заре, погружённый в глубокий сон,
Праведник пьяный предательски был оскоплён, —
Горе какое, какая боль и позор!
Всё Арарат запомнил — и до сих пор
Розов от Ноевой крови заснеженный склон...

Эти четыре руки, как в данном мифе дано,
Протянуты через лето, —
Это четыре реки — масло, мёд, молоко, вино —
Протекают по саду Света,

Крыльями светел сад — триста ангелов стерегут
Эти реки четыре, —
Строг закон и уклад: скромнику — здесь приют,
И нет лазейки проныре.

Грешнику не припасть ни к одной из названных рек,
У безгрешного к каждой — допуск.
Господи, твоя власть! Не гордый я человек, —
Пусть делают ангелы обыск:

Не мало мыслей дурных во мне найдут для Суда
И дел не мало негожих,
И столько же мыслей благих найдут они без труда
И столько же дел хороших.

Не взвесить души одной и на крылах трёхстах!
На что мне руки четыре?
На что мне вечный покой, где праху не равен прах?
И пусть я ещё посплю в убогой своей квартире,
В ещё не взорванном мире.

Держит воздух на крыльях птица,
Ветка вербы держит лучи,
Держит землю Божья десница,
Человека держат ключи, —

Держат гаечный и скрипичный,
Родниковый и потайной.
Что меня касается лично —
Опираюсь на ключ дверной.

Очевидная эта странность —
Пораженье и торжество:
Охраняю свой дом как данность
Одиночества моего.

Как давно это крылышко было,
Это крылышко с синим зрачком, —
До того красоту я любила,
Что её накрывала сачком.

Я не знала, конечно, не знала,
Что Психея трепещет в сачке, —
И на пальцах пыльца оседала
В пятилетнем моём кулачке.

Я не знала, что мы не бессмертны,
И, конечно, не знала о том,
Как бываем жестокосердны
В дальновидном незнанье своём.

Душою доросла я до безлюдности,
Дошла я до такого рубежа,
Когда биографические трудности
Не стоят в самом деле ни гроша,

И хочется без мины иронической
Припомнить жизнь, из света исходя,
И точку после рифмы дактилической
Поставить в виде запонки дождя.

Прежде уменье в себя всмотреться
Давало мне, как ни странно, способность
Понять своё и чужое сердце,
Увидеть лица и вещи подробность,
Границу меж зеркалом и стеклом,
Меж точкой зрения и углом.

Движется мысль по морям и рощам,
По облакам, по камням безучастным —
Чем больше контакта с целым и общим,
Тем меньше связи с личным и частным, —
Уже от себя я отчуждена
Дорогой от зеркала до окна.

Более я не предмет в предмете,
Не вижу морщин — ни своих, ни моря,
Ни птиц на ветвях, ни лягушек в кювете,
Ни своего, ни чужого горя,
Ни своего, ни чужого лица —
Так наступает пролог конца.

Как меж пальцами вода или песок
Утекает наше время между строк

О различных в этой жизни зеркалах —
О твоих чернорябиновых глазах,
Об озёрах, о наблещенных полах,

Медных трубах, самоварах и дверных
Медных ручках, — я надраивала их
Мелом школьным во стенах моих родных,

Порошком зубным любила протирать
Шар из никеля, венчающий кровать,
Чтоб глядеться, и себя не узнавать

В медных ручках, в самоварном серебре,
В спальном никеле и в лужах на дворе,
Даже в горнах пионерских на заре.

Парафиня жёсткой щёткою паркет,
Разве думала тогда я, что поэт —
Тоже нечто, отражающее свет

С допустимым искажением, где мир
Расползается. Но не протёрт до дыр.

Зеркало вконец с ума сошло,
Если отражает
Не окно, где русское село
И где клён пылает,

А окно, где позабытый вид
На море и время,
Где под мрамором кариатид
Многобожье племя.

Рдеет древнегреческая кровь
В жилах олеандра,
Возле моря, где обильный клёв,
Пляшет саламандра...

Что ей, несгораемой змее,
Век или минута?
Что ей на проточной чешуе
Радуга мазута?

Саламандра, ящерка, змея,
Зажигалка молний.
Что ей, знойной, родина моя
С лёгкой колокольней?

Что ей в том, что жизнь моя не сон,
Что в стекле недужном
Легковейный клён мой заслонён
Олеандром душным?

Что ей, возрождаемой огнём,
Перемена кадра?
В сумасшедшем зеркале моём
Пляшет саламандра.

Одурь зеркала, по сути,
Неплохая сводня
Яви с бредом. Вот и крутит
Хронику сегодня:

Как из кратера — из тучи
Снеговая лава.
Этот чрезвычайный случай —
Зевсова забава:

Белый пепел охладелый
Сыплет на Афины,
На Акрополь обалделый,
Лавры и маслины.

Смотрят в небо грамотеи,
Отпрыски Эллады.
Этой зевсовой затее
Только дети рады.

Вечности не наскрести по сусекам.
Верная календарю,
С ветреным зеркалом, как с человеком,
Случается, говорю:

Нету отечества у пророка,
Родины — у любви,
Мне хорошо, что я одинока —
С места меня не сорви.

Это последнее в жизни место,
Где я ещё живу, —
Перемежая пиано и престо,
Трогает ветер траву.

Мелкое солнышко — крупный лютик,
Лампочка на столбе
Оповещают: добрые люди
В гости идут к тебе!

Кто бы ни шел, отворю ворота,
Чай предложу попить.
Но говорить ни о чём неохота —
Не о чём говорить.

Мнится ль пламя золотом сентября,
Мчится ль ветер, пеплом жизнь серебря, —
Глохнет ветер от самого себя,
Слепнет пламя от самого себя.

И себя самоё морозит зима,
И себя самоё поглощает тьма,
И себя самоё истощает сума,
От себя самих мы сходим с ума.

Это вовсе — не срыв, не нервный надсад.
Так и зеркало думает, глядя в сад,
Где зарянка поёт семь суток подряд,
А люпины семью цветами горят.

Комната моя четыре на три,
Два окна и зеркало одно,
Без меня в нём, как в застывшем кадре,
И поверхность бытия и дно
С тем, что взято мной и мне дано.

Взято — книги, стол, компьютер, лампа
Дореформенного образца,
С ликами святых два изразца, —
Ведь икона не боится штампа,
Как боится зеркало лица.

А дано: в кувшине анемоны
Анемичные и пылкость роз,
У которых сходные законы —
Жизнь свою не принимать всерьёз
И сходить без жалоб на износ.

Без меня спокойная картина
В зеркале, но лишь возникну я, —
В нём тревожно, взвинчено, пружинно,
Будто человек и есть пучина
Между дном и небом бытия.

Под стеклянной кожей
Есть во мне душа.
Я стою в прихожей,
На окно дыша, —

Но в открытом настежь —
Перспективы нет,
Потому что застишь
Ты мне белый свет.

Взгляда не отбросишь
От меня вовне,
Да ещё подносишь
Ножницы ко мне!

Предо мною щёлкать
Сталью прекрати,
Пусть завесит чёлка
Буркалы твои! —

Чтоб не вопрошали,
В чём моя вина,
Чтоб не иссушали
Душу мне до дна.

Вспомни, — от Нарцисса
И родник усох.
Мысль бежит, как крыса
С тонущих эпох.

Днём наблюдает за мной, ночью копирует сны
С тьмою моих грехов, с проблесками вины.

Ну, а сегодня стекло запаутинено сном,
Где я — палач и жертва в лице одном.

Больше всего я двойственности боюсь,
Вот и мерещится мне, что никак не проснусь,

А между тем со страхом сухим во рту,
Первой попавшейся тряпкой зеркало тру,

Да паутина к тряпке не пристаёт.

1

Полуживое существо,
Но много помнит, и бывает,
Что место детства моего
Мне зеркало изображает:

Баку. Песчаные холмы
И жёлто-серый холм верблюда,
В тарелках — холмики долмы —
Моё излюбленное блюдо.

Баку. Его нагорный край.
Цветёт кизил, багрянец сея.
И там, где караван-сарай,
Кровавый след шахсей-вахсея.

Внизу иной пейзажный пласт —
Сирень, и море, и торгпредство,
И что такое есть контраст —
Усвоено, пожалуй, с детства.

Дома Европы здесь, где порт,
Домишки Азии в нагорье,
Один на всех — лишь ветер-норд,
Мазутом веющий и морем.

Под тяжестью кариатид
В венецианское окошко
На море девочка глядит,
А в нём иных планет окрошка.

Бульвар и Шихова Коса.
Волна меж жизнью и меж смертью.
Сейчас у зеркала глаза
Расцвечены хвалынской нефтью.

Стеклу не надо вспоминать, —
Кто вспоминает, тот не помнит.
Ещё со мной отец и мать
И парус странствия не поднят.

Ещё меня не мучит грусть,
Что станет родина чужбиной,
И лишь кариатиды груз
Слегка мою сутулит спину.

2

На солнце морось, на сердце верви,
А в песне пафос,
Как будто ветер с каспийской верфи
Толкает парус.

Но там, где парус моих иллюзий
Был жизнью поднят,
Меня не помнят дома, и люди
Меня не помнят,

Не помнят волны, да и на что бы
Им помнить, если
Сменила море я на сугробы,
Волну — на рельсы.

Пошёл тот парус на эти верви,
Но стал судьбою
В неверном пульсе, и в каждом нерве —
Мотив прибоя.

3

Чем дольше нахожусь вдали от места,
Где выросла, где улицы узки,
Тем реже нахожу себе я место
Свободное от въедливой тоски.

Она в меня, как соль морская, въелась
И как от грецкого ореха сок,
Когда он зелен. А что морем пелось,
То утекло в береговой песок.

А то, что от песка того осталось,
В песочные часы перетекло,
А может быть, всему виной усталость
И севера туманное стекло.

4

Тёмный день ноября — ни родины, ни чужбины.
Тёмный день ноября — ни следствия, ни причины.
Болен день глаукомой — где облако, где чалма?
Я не знаю, где дом мой и где я сейчас сама.

Тёмный день ноября ещё не подсвечен снегом,
Этот день ноября ещё не замечен в неком
Расслоенье эфира — на белый и голубой,
В раздвоение мира на берег и на прибой.

Сквозь дождя пелену, сквозь пленку дождя парного
Я не вижу страну, где сказала первое слово,
Я не то чтобы моря, не вижу и рыбу в тазу,
В чьём серебряном взоре весь мир похож на слезу.

Нет, вернее слеза подобна рыбьему глазу.
Нет, сегодня нельзя войти мне в ясную фазу,
Чтоб увидеть сквозь слово, коль так непрозрачен день,
Свет пространства былого и давнего времени тень.

Тень легла под глаза, из которых один незрячий.
Не поднять паруса, да и мускулы не напрячь и, —
Мне не то чтобы моря, — и дождика не рассечь.
Полумёртвое горе — полуживая речь.

Для чего тебе, дурочка, помнить приморский твой полис,
Где зрачки твои о плавники судака искололись?

Разве дудочка из тростника много лучше жалейки?
Почему ты забыла её на садовой скамейке?

Но чем проще вопросы, тем наши ответы глупее:
Потому что тростник в олеандровой умер аллее,

Потому что три мёртвых берёзы, и те понимают,
Что ветвями сухими чужую они осеняют.

Я оставила возле трёх мёртвых берёзок жалейку,
Чтобы им рассказала она про фортуну-злодейку,

Про азийский тростник, воспевавший подводную душу,
И про куст олеандра, который дохнёт и — задушит.

И про то, что сюда я пришла не живою, а мёртвой,
Чтобы стать им, покойницам стойким, сестрою четвёртой.

Слетают с лип в речной рукав
Отжившие сердечки.
А нет ли приворотных трав
За пазухой у речки?

Пускай меня приворожит
И даст мне хвост русалки,
Пусть в горле песня задрожит
По щучьей по шпаргалке

О том, что мир меня забыл,
Как забываем прочно
Сердечек краткосрочный пыл
На зеркале проточном.

А зеркало, как по руке
Гадает, упреждая:
Ты опоздала жить в реке, —
Не дева молодая!

И что тебе в речной петле?
Тебя не сила воли
Удерживает на земле,
А сила боли.

Дыша недвижными ветрами,
От ворожбы своей нема,
Стоит стоймя в зеркальной раме
Мучнисто-меловая тьма, —

Ни звёздной синьки на мольберте,
Ни утреннего багреца.
У этой дуры, как у смерти,
Провалены черты лица.

Ей ни к чему ни злость, ни жалость,
Ни отворотное питьё,
Так отчего дыханье сжалось
Не за себя, а за неё?

Да неужели так же точно
В той стародавней стороне
Белей известки потолочной
Стояла я в твоём окне?

Разум гадательным словом занежен —
Привычная русская нега.
Лес перламутровой пудрой заснежен —
Россия не может без снега.
Мягче, белее лебяжьего пуха
Оптический сон перламутра.
Что ж, помолясь, подымайся, старуха,
Тебе ль не известно, что утро
Мудрое время?
К тому же тебе известно,
(Не потому, что умна, а потому что — опыт),
Что под снегами ленивыми повсеместно
Сердце России энергию бешено копит, —
А вот во благо себе или в убыток —
Предугадать не силься, не морщь морщины, —
Это тебе не в сугробе солнечный слиток,
Это тебе не в часах державных рубины.

Зеркало, видимо, слишком устало,
Хоть и напротив апрельских рам.
Видимо, всё, что о мире узнало,
Старое зеркало порассказало
Мне, чтобы я рассказала вам.

Мне бы ещё говорить лет десять
Вам про любовь и прочую муть...
Но и слёзы уже не сморгнуть
Зеркалу. Уж не пора ли завесить
Да и рассказчицу помянуть?

Отжелтевший денёк всё короче,
Всё тревожней предснежный туман,
И последняя бабочка ночи
О светящийся бьётся экран.

Почему-то в осеннюю пору
Мотыльковая доля жалчей.
Хорошо, что чужда монитору
Пепелящая сила лучей.

Хорошо, что пыльцового тельца
Мой компьютер не испепелит,
Хорошо, что мне некуда деться
От всего, что на свет мой летит.

Душа охладелое тело
Покинет оторопело
И станет началом начал, —
Сияньем, которое пело,
И звуком, который сиял.

После жизни прошу меня не сжигать —
Пусть насытится червь, насладится малинник.
После жизни не стану я вспоминать
Ни сиротских лет, ни душевных клиник.

После жизни сама с собой помирюсь
И увижу всю музыку в ре-мажоре, —
И тебя, сироту приютившая Русь,
И тебя, моя зыбка — азийское море.

Нет малины на кладбище там, где родня,
Ну, а здесь песчаного нет покрывала.
После смерти? — но это не про меня,
А про ту, что ни разу не умирала.

Мы выхлопами воздух извели.
Караемы пожаром и потопом,
В глобальном потеплении земли
Мы мыслим врозь, а погибаем скопом.
Сбежало в летнем небе молоко
И сделалось дымком от сигареты, —
Бывает так печально, что легко
Событья перепутать и предметы
Переназвать. И в новых именах
Я путаюсь, и нечленораздельно
Их выговариваю. В душных снах
Дождь уподоблен корабельной течи,
А пламя хлещет, словно душ Шарко.
И я вконец лишаюсь дара речи.
Бывает так печально, что легко...

Навеки меня просквозила
Мгновенного солнца стрела.
Что есть, то и есть. А что было —
Лишь тень от весла и крыла.

Мне всякое лишнее знанье —
Как пух с подзаборной травы.
Мне нравится ветра дыханье
И чуждо дыханье молвы.

Лишь ветер мне радость внушает,
Как хлеб, что сейчас испечён.
Прошедшего ветер не знает
И будущим не удручён.

Завтрашний день от меня, рассуждая практично,
Как ни прикинь на сегодняшний, как ни надень,
Даже гораздо дальше, чем день античный,
Старозаветный и вавилонский день.

Завтра могу умереть. Но покуда жива я,
Помнит ещё не открытый наукою ген
То, что забыл Гильгамеш, не довопил Иссайя,
Не добухтел из бочки своей Диоген.

Книги писали мужи, — и забытых женщин
Больше, чем упомянутых. И облака —
Словно соски, не избежавшие трещин,
Полные жизнетворящего молока.

Вижу, как кормит столетняя Сара грудью
Сына соседки, и вижу соседку ту
С личиком ангела, но преуспевшую в блуде,
Благодарящую Сару за доброту.

Дождь на дворе — это скопище слёз в эфире,
Тех, что я помню на ощупь, на слух и вкус —
Пресные слёзы гетер, острые слёзы Эсфири
Звонче копыт и глуше янтарных бус.

Память, сличая мифы, ведёт раскопки
В пепле папируса, в окостенелом стогу...
Что же творится в моей черепной коробке,
Если я помню, но утверждать не могу?

Нет доказательств. Но ген недоказанной мысли,
Может быть, завтра уже подтвержденье найдёт.
Ну, а покуда на радуге-коромысле
Завтрашний день, как ведро к колодцу, плывёт.