Инна Лиснянская. Персональный сайт.

Мне больше не о чём говорить,
Но я говорить хочу
О том, что не о чём говорить,
И хлопаю по плечу
Родное кресло, — в одно окно
Глядим и на том сошлись,
Что дым отечества — это жизнь,
Отравленная давно.

Мне больше не о чём сожалеть,
Но я сожалеть хочу
О том, что не о чём сожалеть,
И зажигаю свечу.
Свеча вечерняя хороша,
Втроём мы сошлись на том,
Что наше время живёт, дыша
Не воздухом, а огнём.

Мне больше некого убеждать,
Но я убеждать хочу,
И в том, что некого убеждать,
Возрадоваться лучу,
Лучу, заблудшему в соснах трёх
И всё ж несущему весть,
Что Божье дыханье и в дыме есть,
Да нужен поглубже вдох.

Всё в жёлто-синем витраже,
В окне на третьем этаже
Соединилось,
И тишина в моей душе
Установилась.

Легко и стыну, и горю,
Легко беру, легко дарю
Затем, поверьте,
Что с неких пор на жизнь смотрю
Глазами смерти.

Всё в радость сердцу и уму.
Даёт мне, судя по всему,
Такое зренье
Не одиночество в дому —
Уединенье.

В окне земли и неба сень,
И мне уже вернуться лень
К той теореме:
Пошто так долго длится день,
Так быстро — время.

Привыкшие к зиме, мы на весне помешаны,
И жёлтым солнцем март уже дымит,
В снегу обозначаются проплешины,
И бабочка-крапивница летит.

Откуда же она, коль в рощице берёзовой
Ещё не видно и не слышно птиц,
И нет ещё листвы и даже почки розовой,
И снег ещё своих не отдаёт границ?

Откуда же она, отважная безумица,
Иль в крылышках её поэтова душа? —
И к кладбищу ведёт меня кривая улица —
Меж вечностью и мной непрочная межа.

Не бабочка ли — связь мгновенья и бессмертия?
И вправду: вот она вершит свои круги
Над прахом молодым, где в жажде милосердия
Надгробный крест развёл две белые руки.

В панихиде — колыбельной
Отзвук нахожу,
Я свечу в руке скудельной
Бережно держу

И к Тебе взываю снизу:
— Отпусти грехи
Твоему рабу Борису
За его стихи!

— Да святится Божья жалость! —
Молча я пою. —
Чтоб ему и просыпалось,
И спалось в раю,

Пусть душа глядит, ликуя,
На земную синь,
Пусть услышит: — Аллилуйя! —
А затем: — Аминь.

В храме дым кадильный тает,
Хор на миг затих.
А моя свеча сгорает
Раньше всех других.

Я сама себе колыбельную
Каждый вечер пою:
Спи, скиталица, пыль метельную
Не увидишь в раю!

Сделал походя твой возлюбленный
Из голубки змею,
Спи, бесстыдница, взгляд потупленный
Ты не встретишь в раю!

В ночь безлюдную, новогоднюю
Дунь на свечку свою:
Спи, безумица, преисподнюю
Ты не вспомнишь в раю!

Я переехала на дачу,
Поближе к истринской воде,
Но плачу, почему я плачу,
Смеявшаяся и в беде?

Два глаза превратились в тучи,
И льётся дождь, и нет нужды
В словах, что жить в беде мне лучше,
Чем в ожидании беды.

Зелёный май так беспорочен,
Лишь в дикой яблоньке одной
Кровавый цвет сосредоточен,
Как некий знак перед войной.

Стезя моя проста,
При мне моё искомое, —
Знакомые места,
Как музыка знакомая.

Да и мечта проста, —
Я грежу лишь о сбывшемся, —
О вязе у моста
И доме облупившемся.

И пища в нём проста, —
С соседских грядок овощи
И ягоды с куста —
Без посторонней помощи.

И смерть моя проста, —
Призналась, что ей велено
Стереть меня с холста,
Где розово и зелено.

Спи, мой ангел, спи, мой Авель.
На земле играют дети
В жертвы-палачи.
Кто тебя так искровавил?
Вижу кровушку при свете
Трепетной свечи.

Спи, мой ангел, спи, мой Авель.
Ты с начальных дней прообраз
Убиенных без вины —
Тех, которых ты возглавил.
Слышу я твой кроткий голос
Из-под глубины.

Спи, мой ангел, спи, мой Авель.

У тайны нет загадочной повадки,
Она проста, как мой житейский сон,
Где яблони стоят в своём порядке
И муравьи свой строят Вавилон.
Сокрыт ромашкой телефонный кабель
И муравьиный Вавилон сокрыт...
Ещё мне снится, что воскреснет Авель
И Каина ревнивого простит.

Сетчатка глазная
Сильней браконьерских сетей, —
И птица лесная,
И рыба речная
Легко умещаются в ней,

Но не погибают,
А крыльями и чешуёй
Сей мир отражают,
В котором блуждает
И взор вопросительный твой.

Мой отрок чудесный,
Мой честолюбивый мудрец!
Скажу тебе честно:
И мне не известно,
Кто дичь на земле, кто — ловец.

Развалилось то, что долго длилось,
Но столпилось в тьму,
Помолилась я, перекрестилась,
Но с груди сниму
Крест, поскольку из зимы метельной
Катит чёрный ком,
Рассекут, боюсь, и крест нательный
Алым топором.
Прежде люди разнились по вере,
А теперь, теперь,
Спрячу крест, раскрою настежь двери,
Двух Заветов дщерь.
Ярославны плач и плач Рахили
Смешаны во мне,
Спрячу крест, пойду по снежной пыли
Да к своей стене,
Спрячу крест и подымусь на кровлю,
И под град камней
Я заплачу в голос всею кровью,
Солью двух кровей.

Что прошло, того и нет.
Я отпела то, что было,
Стала облаком могила,
Где посеян звёздный цвет.

Ну, а то, что есть, — то есть
На земле, настолько близко,
Что от ангела записка —
Мне острастка, а не весть.

Ну, а то, что там, вдали,
Мне и ясно, и понятно:
Солью слёзной сводит пятна
Матерь Божия с земли.

Понюхай розу, но не сорви.
Жалость сильней наживы,
Сильнее даже любви, —
Мы жалостью живы.

Когда б Создатель не пожалел,
Не было бы Исхода,
Вряд ли бы кто-нибудь уцелел
Из твоего народа.

Та служанка вряд ли б нашла
Возле Нила корзину
И, лилиями прикрыв, унесла
Ничейного сына.

Так в Египте и рос Моисей,
Царевна им восхищалась.
...Жалею тебя, и ты пожалей
К тебе мою жалость.

Бегу на смерть, как зверь на ловца,
И в этом есть моя хитреца —
Я смерть отвожу от того лица,
Которое берегу.

Мой бег навстречу смущает смерть,
И смерть в свою попадает сеть,
И значит, жить мне ещё и петь
На истринском берегу.

Где вязы старые нянчат птиц,
Где май выходит из всех границ —
Из всех зарниц, изо всех темниц.
А я на ловца бегу.

Взор твой истиной палим,
Крылья, словно ножницы, —
Что ты хочешь, серафим,
От меня, безбожницы?

В доме, где хозяйки нет,
Нет и посетителя,
А в душе, где Бога нет,
Нет и искусителя.

В полой глине сатане
Никакой нет надобы.
С неба прилетать ко мне
И тебе не надо бы.

От тебя, как ни казни,
Мне и прятать нечего:
Нету никакой казны,
Кроме пепла певчего.

Уже стала муза моя совершенно седой,
И полуглухой, и уже никому не угодной,
Кормлю её хлебом, пою ключевою водой,
А ноженьки мою, конечно же, водопроводной.

Глаза так черны и круглы у крещёной Эвтерпы,
И смотрят с весёлым испугом на нынешний мир, —
Такие однажды я видела только у нерпы,
Когда я случайно попала на майский Таймыр.

Сегодня пишу по её полувнятной подсказке, —
Мол, грешник прощает вину, а святой воздаёт...
Но в двери звонят, и остались стихи без развязки, —
Эвтерпа уходит в себя, словно нерпа — под лёд.

А как он был любим
От гор до парапета, —
Над Каспием седым,
Под сенью минарета!

Теперь лишь дальний гром
Напоминает грохот
На берегу, где ртом
Открытым дышит город.

Теперь там — Боже мой! —
Теперь там — Боже правый! —
След нефти за кормой,
А на песке — кровавый.

Теперь там больше нет
Ни родичей, ни крова, —
А только ржавый след
Армянского погрома.

Армянской церкви медь —
Как вырванное нёбо...
И мне б окаменеть,
Как некогда — Ниоба.

И если даже умру,
Не верь, что я умерла,
Живущая на юру,
Я стану тенью орла.

Двуглавый, он на гербе
И в жизнь и в гибель глядит,
Доверься моей мольбе,
Приди, когда повелит.

Приди и встретишь меня,
Два разных глаза поймёшь,
Один — это правда дня,
Другой — это ночи ложь.

Пусть — тень я, но подопру
Надломленные крыла,
И если даже умру,
Не думай, что умерла.

Я это всё, как в школе, проходила
В зыбучем сне, не склонная ко сну,
И старость так на детство походила,
Как осень поздняя на раннюю весну.

То ль гроб качался в небе, то ли зыбка...
Черна, как ночь, и словно день, светла,
То ль дьявола, то ль ангела улыбка,
Морщинясь в озере, по зеркалу плыла.

Но где же ты в текущем дне, в насущном
Хрестоматийном хлебе бытия?
А я давным-давно живу в грядущем,
Как в римском кодексе забытая статья.

Амфора с античной родословной,
Арфа с напряжённою струною, —
Эти вещи, знаю безусловно,
В разные эпохи были мною.

Каждая на женщину похожа:
Тот же голос у меня и краски,
Бронзой отливает моя кожа,
И болят голосовые связки.

Та поила кровью виноградной,
Эта стала продолженьем пальцев
Самодержца в мантии нарядной
И убогих уличных скитальцев.

Бронзовая амфора с напитком
Даже в знойный день была прохладна,
Ну, а арфа подвергалась пыткам,
Впрочем, это было ей приятно.

В третьей жизни, нынешней весною,
Вижу арфу с амфорой в музее,
Но что их бессмертье было мною,
Никому сказать я не посмею.

Ничто не кажется мне чужим, —
Ни то, что прошло, ни этот режим,
Ни угли в золе, ни звёзды во мгле.
Ни на море штиль, ни пыль на столе.
А я пришла сюда, чтоб понять,
Как жить и как умирать.

Но в сад правоты войти не дозволь
Через чужие врата.
Глаза мои — калёная соль,
Душа моя — сирота.

Как в хризантемовом саду
Без хризантем,
Не будет Страшному Суду
Со мной проблем.

Душа сама себя сожгла
В тот час, когда
От своего устала зла
И от стыда.

Взойдёт из праха моего
Трехперстный цвет...
А Там не судят то, чего
В помине нет.

Земля дымится, небо тлеет,
Пылают волны и руда.
Не верьте мне! — всё уцелеет:
Земля, и небо, и вода.

Но человек, но зверь, но птица
Уже как уголья в золе...
Не верьте мне! — всё сохранится
На окровавленной земле.

Где мудрецы? где серафимы?
Стеною кровь идёт на кровь.
Не верьте мне! — неистребимы
Надежда, вера и любовь.

Молись, золотое сердце,
Крепись, восковое сердце,
А каменное — смягчись.
Забудь, птицелов, ловитву,
Забудь, генерал, про битву,
И враг врагу улыбнись!

Иначе уже не выжить,
И даже слезы не выжать
Из осоловелых глаз.
Крепись, восковое сердце,
Молись, золотое сердце,
Тому, Кто оставил нас.

Избалована бедой,
Счастьем не замечена,
Прохожу я над водой,
А вода расцвечена.

В ней мой город отражён,
Жизнь многоэтажная,
Что ни провод — обнажён,
Что ни тень — протяжная.

Соты жёлтые окон
Звёздами ухожены,
И на лики всех икон
Лица перемножены.

Только моего лица
Нет в реке мерцающей,
Потому что я — пыльца
Песни отцветающей.

И крона поёт возле самого крова,
И птица — как будто бы навеселе.
Но будит меня лишь энергия слова
И жить оставляет на этой земле.

Спасибо, словесные русские гнёзда,
Вас музыка лепит, как люди жильё.
Ещё мне не поздно, ещё мне не поздно
Молиться и плакать во имя твоё,

Когда на душе у тебя неспокойно,
Когда в тебе рыцарство перевелось,
Проклятая жизнь, — всё равно ты достойна
Молитвы во благо и благостных слёз.

Разбудят слова, — и на звонкое небо
С какой-то хрустальной надеждой гляжу,
Там ангелами совершается треба,
И кажется мне, что я тоже служу.

Но нет, я не там! На земле бестолково,
Нелепо живу, в голове без царя,
И если живу, лишь энергии слова,
Энергии слова благодаря.

Звёзд догадливые взоры,
Световые письмена,
Как осенние озёра
Михаила Кузьмина.

Ну, а тот, кого он нянчит
В сердце и в стихах поёт —
Храбрый отрок, хрупкий мальчик, —
Скоро сам себя убьёт.

И озёрная осока —
Купидонова стрела —
До одной звезды высокой
Струйкой крови дотекла.

И горит звезда, алее
Поминательных свечей...
Всех ушедших я жалею,
Но Кузмин мне всех жалчей:

Неужели, многогрешный,
С тёмной музыкой в ладу
И с молитвою утешной, —
Мне он встретится в аду?

Главное, чтоб сияло,
Главное, чтобы пело,
А остальное мало
В памяти уцелело.

Солнце ещё сияет,
Голубь ещё воркует,
Дьявол, и тот не знает,
Кто у кого ворует:

Раб ли у государства,
Власть ли у человека,
Время ли у пространства,
Или оно у века.

Факт обогнал событье,
Событье опередило
И русской музы наитье,
И то, что она сокрыла:

Идея — окаменелость,
Мысль — звуковая вспышка.
И чтоб светилось и пелось,
Надобна передышка.

Какая глушь, и тишь, и сушь...
И дождь про нас забыл.
Идёт переселенье душ
И денег, и светил.

Идёт перемещенье звёзд,
Мутантный рост луны.
И комары в пчелиный рост —
И те нам не слышны.

Как девка, ноги заголя,
Сошла, как поглядишь,
С орбиты и Звезда-Земля...
И глушь, и сушь, и тишь.

Довольно этого, конечно, не в ущерб
И вечной памяти, и совести, и всё же
Хочу я выдохнуть у предпасхальных верб:
Как хорошо на свете жить, о Боже!
Довольно этого и в прозе, и в стихах, —
Так жизнь текущая безумием чревата,
Что на её кликушеских устах
И траурница-бабочка распята.

Довольно этого! Пусть лучше я умру,
Чем наше нищенство на строчки разворую,
Мне похмеляться ли на пирровом пиру,
На коем и рыдаю, и пирую?
Довольно этого. Хотя бы между строк
Мне б ласточкиных крыльев дуновенье,
Глоточек воздуха и жалости глоток,
В них нет ещё взаимоистребленья.

Первая ласточка в вербном окне
С воздухом воздух сшивает.
Слабая рифма помощница мне,
Сильная с ритма сшибает.

И без того — перепады души
И перепады событий.
Лёгкая ласточка, крепче держи
Солнца тяжёлые нити.

Это руно, золотое руно —
Весточка мне из Итаки,
Где Пенелопа всё ткёт полотно,
Парус провидя во мраке.

Мне ли талдычить о чёрной дыре?
Ласточка всё залатает.
Словно по крови, по алой заре
Нитка бежит золотая.

Привыкла тётка здешняя
Обвешивать народ,
А мир цветёт черешнею
И яблоней цветёт.

Соседка горе мыкает
И тело продаёт,
А воробей чирикает,
А соловей поёт.

У всех свои занятия
И заработок свой,
А я всех виноватее
Пред ними и собой.

Уже не надо знать, где ты живёшь,
Не надо знать, кто ты такая,
Какие песни ты слагаешь,
Какую ношу на плечи берёшь,
Что за обязанность с себя слагаешь,
Куда идёшь, колясочку толкая
С картофелем и пачкой молока,
Влюблённо вглядываясь в разные эпохи
Мерцающих, как циферблаты, лиц,
Не зная, коротка иль далека
Твоя дорога, хороши иль плохи
Твои дела, не ведая границ
Земного и небесного владенья
Твоей любви, поскольку ты забыть
Смогла себя, но помнишь всех прохожих,
Светящихся сильнее дней погожих...
Я умерла? Нет, начинаю жить —
Жизнь начинается с самозабвенья.

Я не более, чем земля, глупа
И не более, чем небеса, голуба
При всплеске луны.
Как люльки, я колыхаю гроба,
Усопших нету — это судьба
Этой страны.

И каждый что-то мне говорит,
И каждый слог, словно кровь, горит,
И светится лоб.
Хрустальная соль стекает со лба,
А память, как шрам от гвоздя, груба,
Никто не усоп.

Видно, мой ангел-хранитель — одна из ворон,
Только закаркает — в комнате я запираюсь,
Так бережливо к столу своему прикасаюсь,
Словно сгодится и он для моих похорон.
Слишком уж дорого вечный обходится сон.
Вот и боюсь, что родне я в копеечку встану, —
Смерть стала роскошью, вот и себя берегу:
Не выхожу я на улицу в дождь и в пургу
И с подозрением я отношусь и к туману.
И молоко от простуды пью в день по стакану.
Днём ем овсянку, а к ночи кастрюлю скоблю.
Вряд ли нужна я родне, и тетради, и другу...
Ангел-ворона, прости меня, горе-хитрюгу, —
Нет, не себя, эту нищую жизнь я люблю.

Всегда при мне и горечь, и надсада,
И роща в трёх минутах от шоссе.
Столетье, как берёза, полосато,
Мне жить досталось в чёрной полосе.

Пусть жёны не вопят, мужи не ропщут! —
Злость ненасытна, беззащитна грусть —
И я угомонюсь, как эта роща,
Дождём умоюсь, солнышком утрусь.

Что на хвосте ни принесёт сорока,
И что ни наворкует мне сизарь,
Какою гарью ни обдаст дорога,
Я всё приму. И даже эту гарь.

Даже камень, и тот может треснуть
От воды, говорящей темно.
Почему бы тебе не исчезнуть,
Словно детство иль сон — всё равно.

Я давно разлучилась с тобою,
Соль твоя иссушила мне рот,
Что лепечешь ты, призрак прибоя
Апшеронских младенческих вод?

Ты о чём мне бормочешь бессвязно,
Бьёшь в ребро моё, как в парапет...
Нет ни памяти и ни соблазна,
И ни места рождения нет.

Есть вечность у минуточки,
У вечности — привал.
На самой первой дудочке
Пел рыжий Иувал.

На солнце кудри выжжены,
И пел он, как умел
Про низменно-возвышенный
Пастушеский удел.

И песня сребро-медная
Над золотом песка
Ко мне шла очень медленно
Сквозь быстрые века,

Под облачными пеплами
Сияла и плыла —
Ещё молитвы не было,
А дудочка была.

Пойму не сразу и не вдруг
Лишь у последней остановки,
Что меж живыми нет разлук,
А есть разрывы и размолвки.

Священника не призову,
Сама соборованье справлю,
Покаюсь, упаду в траву
И листья палые восславлю.

Омоет дождик сентября
Меня — скудельную причуду,
Сперва забуду я себя,
А после землю я забуду,

Забуду и во смерть войду
И положу конец разлуке —
Слепыми пальцами найду
Меня заждавшиеся руки.

Чёртики в глазах куда страшней чертей.
На дворе морозно.
Сердце, разорвись на множество частей! —
Заклинаю грозно.

Сердце, разорвись, развейся по зиме
Легче снежной пыли.
Я виновна в том, что есть я на земле,
Надо бы — в могиле.

А ещё и в том, и в том моя вина,
Что на бранном поле
Никому не дочь, не мать, и не жена,
И не друг тем боле.

Чёртики в глазах, но даже воронья
Нет на поле бранном —
Только красным дымом стелется заря
По замёрзшим ранам.

Погибель крадется, как хитрая воровка.
Московский загород. Мороз и тишина.
Сияет Сириус, как синяя спиртовка,
Когда спиртовка зажжена.

И в стройном космосе свои, наверно, страхи.
При этой тихости навряд ли я усну.
Но ямб навязчивый и робкий амфибрахий
Со мной разделят тишину.

И одиночество, и ужас им доверю,
Разлад, сумятицу, российскую тщету,
Опять подобную затравленному зверю,
Стремящемуся в темноту.

Всегда голодная, холодная воровка,
Смерть тихой сапою ступает по земле —
На амфибрахии затянута верёвка,
И ямб качается в петле.

Но кто я, собственно — кликуша иль шутиха?
Откуда Сириус, оттуда и петля.
Всё образуется — потрескивает тихо
И звёздный спирт, и снежная земля.

Всякая плоть раскрывается как цветок, —
Пестики и тычинки.
Всякая плоть — это жизни новой исток,
А не новинки.

В чреве цветов зачинается яд или мёд.
В каждую осень
Знаем по опыту, чей медоносен плод,
Чей смертоносен.

Лишь изначальный опыт не в помощь нам,
Хоть он извечен:
Братоубийства семя изверг Адам
В розовый венчик.

Лишь человек — есть древо добра и зла,
Тайна разлада
С первой поры, как первая мать понесла
Первое чадо.

Стенка на стенку, — снова земля в крови,
Братья — на братьев.
Давший нам разум, Господи, останови
Это проклятье.

С годами любовь становится жалостью,
Сочувствием к птице и к зверю милостью,
Жалею жука под прижимистой жимолостью
И кошку, чьи очи мерцают усталостью,
Как цвелью покрытые воды нильские.
Но более всех я жалею ангела,
С которым смеялась я меньше, чем плакала,
Ведь муки приносят нам самые близкие.
Пусть только живёт! Не желаю лучшего.
Пусть только увидит, что жизнь переменится.
Ещё я жалею небесного лучника,
Незримого за тетивою месяца.

Горят костры
Воздушного цветенья —
Моей сестры
Реальные виденья
С прожилками зари артериальной,
С пунктирами дороги вертикальной.
Куда зовёшь,
Соперница-сестрица?
Я не могу, как дождь,
Укорениться
В небесной почве ни на век, ни на день,
Мне только дар посредничества даден
Между земным огнём
И звёздным током,
Между твоим зрачком
И вечным Оком,
И ты, Его любимое дитя,
Ступаешь ввысь, блаженно обходя
Лазурный столб
Девятого пунктира.
Вослед взахлёб
Моя ликует лира:
Будь счастлива, мы обе на земле!

Вгоняют в одурь тихую
Небесные басы,
А на запястье тикают
Тарковского часы.
Хотя и покалеченный
Бесславьем и войной
Он жил, блаженно меченый
Серебряной струной, —
И ходит век серебряный
По кругу своему,
И с ёлки равнобедренной
Стекает дождь во тьму,
Во тьму земли, где мается
Обызвествлённый сон, —
И в сердце просыпаются
Орфеи всех времён.
Живу во время дикое,
Забывшее азы,
Но вот живу, и тикают
Тарковского часы.

Это ещё не последний путь —
Взять да и помереть.
Это ещё подвижная ртуть
И голосящая медь.

Это ещё не последний суд
И не последний сад:
Справа ворота в Эдем ведут,
Слева ворота — в Ад.

Медь, не звони, не играй, оркестр,
Свечи, не тратьте мёд, —
Это ещё не последний крест,
Это — исход.

Что за время удалое?
Алый бант в косе алоэ
Там, где ты, моё дитя.

Здесь, где я, твоё былое
Машет, по небу летя,
Машет крылышком берёзы
Сквозь невидимые слёзы,
Но сквозь видимый туман.

Красный цвет, вплетённый в косы...
Моря Мёртвого стакан...

А на дне того стакана,
Как ни глупо, как ни странно,
Косу времени плетя,
Пребываю постоянно
Там, где ты, моё дитя.

Продолжается время распада,
Еле теплятся совесть и честь.
Как ни грустно, я всё-таки рада
Жизни какой ни на есть.

Ох, как тихо в июньской дубраве,
Ох, как громко все птицы поют
О своём неотъемлемом праве
На перелёт и уют.

Тишина — не отсутствие шума,
Тишина — состоянье души,
Но пылающий взор Аввакума
Жжёт моё сердце в тиши.

Ну, куда мне податься, куда мне, —
Где здесь омут и где колея, —
Не оставила камня на камне
Тёмная память моя.

К чему внимание заострять
На том, что вместе мы и поврозь?
Стрела амура — чтобы застрять.
Стрела Господня — чтобы насквозь.

Сквозь щель поменее, чем ушко,
В какое тщился верблюд пролезть
Проходит то, что давно прошло,
И то, что будет, и то, что есть.

Вся смерть, прошедшая сквозь меня,
Всем чудом жизни во мне болит,
И воздух, дующий сквозь меня,
Паучьи волосы шевелит,

Колышет иву, колеблет пруд,
Толкает музыку сквозь камыш...
И если песни мои умрут,
То, значит, правду ты говоришь,

И значит, нету меня темней,
И бред мой сущий — не вещий бред,
А ты бессмертен в толпе теней,
Поскольку свет сквозь тебя продет.

Под берёзой на скамеечке
По её пишу линеечке,
И хоть время пахнет бойнею,
Мне становится спокойнее.

Разлинованное дерево —
Суть страдальца одинокого, —
В нём чутьё почти что зверево,
В нём слеза почти что богова.

Уже успокойся. Слетает с июльских берёз
Почти невесомое, чуть золотистое семя.
Уже успокойся. Окончилось время для слёз,
Настало для смеха почти сумасшедшее время.

Но ты успокойся: не сходят с ума времена,
Мы просто хохочем над тем, что рыдать бесполезно,
И даже над тем, что с берёзы летят семена,
Их ветер заносит в окно, а зачем — неизвестно.

Не веником их, а ладонью дрожащей мету,
И горстка сухая похожа на солнечный пепел.
Уже я спокойна. Сижу с сигаретой во рту.
Но ветер срывает и раму с насиженных петель...

Клён кадит, и клочьями червонными
Сладкий дым над свалкою плывёт,
Осень над отбросами зловонными
Службу служит, и душа поёт.

Жизнь прошла у жизни на обочине.
Горюшка немало претерпев,
Стал острее глаз, а слух отточенней,
И отзывчивее каждый нерв.

Шевелятся волосы на темени
То ли у меня, то ль у земли:
Многие живые стали тенями,
Ожили, которые ушли.

По соломенному лучу,
За соломенный ноготь держась,
Я всё время куда-то лечу,
В комнатёнке своей находясь.

Как занудлив электрошум
Полотёра в моих руках,
Ну, кому бы пришло на ум,
Что летаю я в облаках?

Так блести, мой паркет, блести, —
На тебя извела я свечу,
Так лети, моя жизнь, лети
По соломенному лучу.

1.

Я одиночествую и судьбой довольна.
Сверчи, сверчок, и доучи навечно
По отношению к дороге жить продольно,
По отношению к идущим — поперечно.

Сверчи о том ещё, что поселился в кухне
И обзавёлся домоседливой женою.
Но нет гарантии, что потолок не рухнет,
Как и империя за кухонной стеною.

2.

Жизнь гибкая, и свой же локоть
Достала облучённым ртом
На кухне времени, чья копоть,
Туманным ввинчена винтом
В густую мешанину неба,
Сейчас похожего на борщ.
Макай в него остаток хлеба
И лба высокого не морщь.

3.

Я лучок нарезаю мелко,
Утопает в моркови тёрка,
А за окнами перестрелка
Или, как говорят, "разборка".
Чернобурая кошка Микла
На поваренной сжалась книжке.
Будь я проклята! — я привыкла
Огнестрельные видеть вспышки.
Я готовлю рыжий салатик,
Ну, а там упадает в зиму
То ль налётчик, то ли солдатик,
То ли просто идущий мимо.
Будь я проклята! — в снежной лунке
Чья горячая кровь затверделась?
А что плачу — то дело в луке.
К морю крови жизнь притерпелась.

4.

Коли ты оказалась внутри
Стихотворного цикла,
То хвостом мои слёзы утри,
Чернобурая Микла.

Чем дожить до подобного дня,
Лучше б гнить мне в могиле.
Почему не убили меня,
Почему не убили?

Ведь была и опала, и гон
По всем правилам гона,
Но от свиста укрыл меня звон,
А от пули — икона.

Неужели мой крест меня спас,
Чтоб в преклонные годы
Поняла я, что рабство для нас
Не кровавей свободы.

5.

Какой здесь разыгрался фарс
Общественно-интимный?
На сцене времени сейчас
И сны декоративны,

Стою, — которая есть сон, —
На заднем плане синем
Средь размалёванных знамён
На дохлой древесине.

Я выкроена из коры
И не могу быть вещей,
А сбудется лишь ход игры
На сцене сумасшедшей.

6.

На этой кухне падает, как снег,
Извёстка с потолка, и перекручен
Над мойкой кран, и капает вода,
Озвучив времени атомный бег,
Кран отмерять минуты и года
Под стать часам песочным не приучен.
А стрелки на будильнике — лишь знак
Безвременья. И если Пастернак
— Какое, — бы спросил, — тысячелетье? —
Ну что бы я ответила ему,
Природы русской певчему ребёнку?
Наверное, сказала б: — Это третье
До Рождества, о коем никому
Неведомо в Давидовом дому.
Или волхву мерещится спросонку?

7.

Мне достаточно свободы внутренней,
Внешней не бывает никогда, —
И сквозь снег просеиваю утренний
Все мои ушедшие года.

В сите света золотомедового —
Дёготь многогрешного житья,
Бурый уголь времени бредового,
В чьём жару безумствовала я.

Ни к чему мне самоутешение:
Бог оставил — дьявол подхватил.
Так откуда ж это освещение
В миллионы ангеловых сил?

Опять эта вспышка
Больного ума:
Надзорная вышка,
Под нею тюрьма
И каторжный номер
В той бане, где, гол,
От голода помер
Господний Щегол.

Но дальше — не яма,
Всё было не так.
Несли его прямо
Сквозь солнечный мрак
Два ангела Божьих
В эдемский предел,
И призрак прохожий
Вослед им глядел.

Рассвело, расступилось, настало,
Снизошло по златому лучу.
Я об этом ещё не сказала,
И о том я ещё промолчу,
Что стемнело, сгустилось, пропало,
Седовласой петлёй завилось.
То и это — не много, не мало —
Мною жизнью и смертью звалось.
Неужели крест Божий всё тот же?
И я слышу на стыке веков
Со столичных балконов и лоджий
Упреждающий крик петухов.
Не второе ль пришествие ждётся?
Неужели предаст ученик,
А другой ученик отречётся
Под петуший отчаянный крик.

В несчастных я себя не числю,
Мне по сердцу моё житьё
В дремучей пропасти меж мыслью
И воплощением её.

Не это ль русская повадка —
Себя блаженно истязать,
Смеяться горько, плакать сладко
И на соломинке плясать.

Мы знаем обязанности серафима
И знаем, что время — это мы сами.
Тайна не то, что нами незримо,
А то, что явно перед глазами:

Лицо человека, походка зверя,
Стать кипариса, повадка синицы,
Паучий нимб над кухонной дверью,
Падучей звезды голубые ресницы.

Каким ещё предаться негам,
Каких ещё достичь глубин?
Как вперемешку кровь со снегом,
Цветут шиповник и жасмин.
И время не летит — течёт
И крыльями себя сечёт.

Но где жасмин, но где шиповник?
Февраль на улице, февраль,
Как многоопытный садовник
Глядит не в глубину, а в даль,
Где красно-белое крыло
На горизонте расцвело.

Витает снег, летают пули
И убивают корни слов,
Капризно скрещенных в июле
Из очевидностей и снов,
Где ты сама, как снег, идёшь
И розу дикую сечёшь.

Я и молюсь и грежу, проникая
В библейские места,
Целую, ртом запавшим приникая,
Оазиса уста.

Не то чтобы я страстию палима
Иль жаждою глотка, —
Оттуда я, где многоснежны зимы,
Обильны облака,

И где смола сосны и сок берёзы
На русском языке
Мне говорят, что лучшие прогнозы
Висят на волоске,

Что трудно через ложные святыни
Душе перешагнуть,
Хоть начался одновременно ныне
Исход и крестный путь.

... Песок, ещё — ни манны и ни смоквы,
Ни стойбищ у воды,
Но будь мой глаз острей, найти он смог бы
Грядущего следы.

Такая мгла,
Что тень светла
На фоне тьмы.
И я жила и не могла
Просить в займы
Ни хлеба-соли, ни рубля,
И ни тепла.
Но где же небо, где земля?
Такая мгла,
Что я свечусь, словно мишень,
И я кричу:
Убей меня, я — только тень,
Я спать хочу.

Тебя тащили в эту жизнь щипцами,
Щипцовым и осталась ты дитём,
Вот и живёшь между двумя концами —
Недорождённостью и забытьём.

Вот и живи и не нуждайся в сходстве
С тебе подобными. Какая дурь
Не видеть благости в своём юродстве
Среди житейских и магнитных бурь.

Ищи угла, огрызок жуй московский.
Непрочная, тебе ли в прочность лезть?
Есть у тебя заморские обноски,
Даже кольцо салфеточное есть.

Переводи на пузыри обмылки,
Дуди в необручальное кольцо.
Ну что тебе охулки и ухмылки,
Да и плевки не в спину, а в лицо?

Ты погляди, как небеса глубоки,
И как поверхностен овражий мрак,
И научись отваге у сороки,
Гуляющей среди пяти собак.

Как барственна походочка сорочья
Средь пригостиничных приблудных псов!
Я расстелю тебе и этой ночью
Постель из лучших подмосковных снов.

Словно начало жизни, начало дня.
Кофе, тетрадь, молитва и сигарета.
Это потом начинается колготня
Всякого рода и до скончания света

В лампе, чью кнопку ты нажимаешь с трудом,
Ибо уже проглотила две сонных пилюли,
Чтобы не спятить от пережитого днём...
Благословенно и это утро в июле:

Дождь за окном, предоставленный сам себе,
Кажется, что и к тетради перпендикулярен,
Льётся, не думая о предстоящей борьбе
С пылью, асфальтом, пятой, — и судьбе благодарен.

Пересекаются капли дождя и слов.
О как чудесно их утреннее перекрестье!
Ну, а потом ты готова, и дождь готов
Жить под ногами у всех, в колготе и в безвестье.

Да и, признаться, ты рада доле такой, —
Что только кнопка от лампы тебе подвластна,
Что лишь подушку давишь своей щекой...
Раннее утро, как мысль о родстве, прекрасно.

Судьба моя, спасибо и за то,
Что я была вольна в неволе быта, —
Не выиграна властию в лото
И чернью не просеяна сквозь сито.

А главное, за то благодарю,
Что в одиночестве душа окрепла,
За то, что знаю: в день, когда сгорю,
Я за собою не оставлю пепла.

Что это, что это так прилепилось ко мне,
Словно живое перо к птице давно неживой?
Это я тенью пишу по солнечной стороне,
Это я светом пишу по стороне теневой.

Что за мельник мелет этот снег,
Что за пекарь месит эту вьюгу?
Делается волком человек,
Волком воет да на всю округу.
Где же лекарь русскому недугу?

Ничего я нынче не пойму,
В голове ни складу и ни ладу.
Ломтик льда я за щеку возьму,
Глядь — и подморозится надсада
Хоть на миг... А большего не надо.

Не жду покоя, не взыскую воли.
И тишина случайна в час ночной.
И если что сочту в земной юдоли
Я постоянною величиной, —
То это радость с горем пополам,
То это жизнь со смертью пополам.

И не страшна мне мысли оголённость.
К чему ей платье или шелуха?
Метафора есть неосведомлённость
До сути недошедшего стиха.

Стих — не Адам, чтоб прикрывать свой срам.
Стих — не Адам. Но по его делам
Отмстится нам или простится нам.

Где живу, там и рай земной.
Меж берёзою и сосной
Проступил в синеве сплошной
Ангел, словно знак водяной.

Больше я не могу о войне
Ни в своей, ни в чужой стране,
Этот век так устал во мне,
Что усоп на косматом дне

Простоватой души моей,
Виноватой души моей,
Бесноватой души моей.
Господи, не жалей!

1.

Я сожгла свои слёзы на дне глазном,
На сетчатке остался пепел,
Чтобы гость незваный в дому моём
Их не видел, и друг их не пил.

Я могла бы слезами землю залить
Перед тем, как в небо отчалить.
Но к чему мне недруга веселить
И к чему мне друга печалить.

2.

Я речами сыта ветвистыми
И делами сыта бесславными, —
Раб крадёт и грабит хозяин.
И по горло сыта убийствами
Заказными да и державными
От Москвы до самых окраин.

Всё ж надежду мою не выветрить
Да и веры моей не вытравить
Солью лжи, сулемой событий.
Слёзы жгу, — как на коже мебельной,
На глазах лежат пылью пепельной, —
Не глядите в глаза, не глядите!

Не глядите в глаза мои пыльные,
Твари тёмные, светы небесные,
Не глядите, Авель и Каин.
У меня ведь силы стожильные,
И, конечно, нервы железные,
И, конечно, сердце что камень.

Только в отрочестве раскрывала тетрадь,
Словно в мир окно и из мира окно,
Чтоб себя показать и других повидать,
Как давно это было и как смешно.

То ли дух усох, то ли мозг распух, —
Ты себя разгадывать не неволь.
Прежде в окна летел тополиный пух,
А теперь летит тополиная моль.

От неё подоконник подвижно сер,
И тетрадь как ртуть, — хоть не раскрывай.
А меж тем в окне тот же самый сквер
И звонок трамвая и сам трамвай.

Только люди с виду совсем не те, —
Кто в обносках ходит, а кто в бобрах.
Научись о них писать в темноте,
Научилась же ты сидеть на бобах.

Ностальгична старость. Да ты не из тех,
Кто на раны текущие сыплет соль.
Да и тополь безгрешен, как детский смех:
Всё ж — не мёртвый пух, а живая моль.

Здесь, где в изумрудное колечко
Завивают речку пальцы ивовы,
Ты скажи мне, жизнь, моя овечка,
Жизнь моя, раба страдальца Иова,

Почему ты держишься так кротко,
Так обиженно и так пристыженно,
Почему глядишь туда, где лодка,
Почему хозяином пострижена?

Потому что дал он обещанье,
Чтоб от язв и вервиев избавиться,
Свесть меня сегодня на закланье.
И пойду, хоть это мне не нравится.
Потому что я его люблю.

Человек бредёт, а время бродит
В черепушке, как винишко в бочке,
И руками человек разводит:
Где тут думать в нашей заморочке
О материи, теснящей душу,
О дороге о криминогенной...
Ну, а время рвётся вон наружу,
Чтоб вернуться в бочку к Диогену.
Чем недвижней плоть — душа мобильней.
Это ли хотел сказать философ?
Или сам был первою бродильней,
Или мир, как ягода, был розов?
Разольём-ка время по стаканам,
Разожмём-ка стиснутые души!
Но бредём по выхлопным туманам
Океана, воздуха и суши.

Полоумные стихи
На Страстной неделе:
Озеркаль и остекли
Гробы, колыбели,
Застекли и зазеркаль
Русла всех сосудов! —
Вопля слёзного хрусталь
Не для пересудов
Здравомыслящих зануд
О юродстве духа.
Хрусталя словесный блуд
Для Христова слуха, —
И услышит, и поймёт,
И простит блажницу,
Озеркалит небосвод,
Остеклит землицу
И собьёт тем самым спесь
С мыслящих буквально.
Будет всё прозрачно здесь,
Ну а там — зеркально.

Ничего. Ни строки, ни словечка.
Ничего, словно я умерла,
Лишь табачного дыма колечко
Над углом раздвижного стола.

В синей гжели кофейная гуща,
Ничего, — ни словечка о том,
Как сияет июньская куща
За прозрачным, как сердце, окном.

В этом сердце две маленьких птички
Говорят меж берёзовых свеч,
И похожи они на кавычки,
И прямая таинственна речь.

Я две вилки воткну в удлинитель:
Чайник, лампу. Раскрою блокнот, —
Ничего. Видно ангел-хранитель
От меня же меня бережет.

1.

Утро такое, что ветер пропах жасмином
Да и сиренью.
Время такое, что словно на поле минном
Жду со смиреньем
Взрыва. Но разве можно в утро такое
Думать такое?
Ветер жасмина, ветер сирени, ветер левкоя,
Ветер покоя.
Утро такое с веком в испарине смерти
Не совпадает.
С чем мы вступаем в тысячелетие третье,
Ветер не знает.
Разве что сердце — дрожащая роза —
Мыслит тверёзо
В утро такое, где лучше б не думать о взрывах
Разного рода.
Небо — в надрывах, во вскрытых нарывах
Матерь-природа.

2.

Ветер жасмина, ветер сирени, ветер левкоя,
Ветер покоя
В противоречье с враждой людскою,
С лютой тоскою.
Утро такое со временем родины бедной
Не совпадает, —
Время разбоя, время тротила, радиобездны...
Рёбра бодает
Сердце — рогатая роза, роза терпенья,
Роза раденья.

Лазурно-изумрудное сиянье
Всегда, где сад, особенно, где лес.
Стволы — земной юдоли достоянье,
А листья — достояние небес.

И птиц федеративная держава
Вьёт гнёзда на земле и в облаках,
И как у нас, их певческая слава
Основана на разных языках.

И не грозит им участь Вавилона...
Об этом мне и говорить грешно,
Мне, не постигшей главного закона,
Как отличить от зеркала окно.

Мне всё одно — в себя или наружу
Глядеть, поскольку вижу я всегда,
Как изумрудный свет втекает в душу,
И как душа взлетает из окна.

А что алело на холмах,
А что сияло в тех шатрах,
Об этом дурочке не надо
Ни знать, ни думать, ни гадать.
Её волос седая прядь —
Как отсвет лунный винограда.

О чём смуглянка Суламифь
Мечтала, сердце оголив
И целомудренное лоно?
Прижать к себе, словно печать,
Царя и сладостно зачать
Мальчоночку от Соломона.

Закат алел, восход алел,
И царь ей Песню Песней пел,
Но от другой он ждал ребёнка...
О ком ты, дурочка, о чём?
Прядь серебрится над плечом,
И русская поёт гребёнка:
Цевница, улица, котомка.

Сердце раздену, что луковицу,
Выдерну пульс — владей!
Я возлюбила буковицу,
А не людей.
Ни на Покровке луковку,
Ни колокольный стон, —
Я возлюбила буковку,
А не закон.
Если б закон Зиждителя, —
Не проходила бы
Мимо просящего жителя,
Мимо судьбы
Старческой и младенческой, —
Не в четырёх стенах, —
В рвани переселенческой
Да в колтунах.
Но в половине четвёртого
Дня не сего числа
Студентика полумёртвого,
Всё же спасла.
Кто тебя эдак на людях?
Из раковины ушной
Кровь расползлась по наледи
Возле пивной.
Ешь, я натёрла овощи.
В мой самосудный час
Не я тебя с божьей помощью, —
Ты меня спас.

Как ресницы ни вздымай
Да и губы ни улыбь,
Перешла слеза за край,
И пошла по коже зыбь,

И пошла по мысли рябь:
Вся-то жизнь твоя — вода,
Но сама себя не грабь, —
Нет суда там, где скуда.

Где скуда, там и беда.
Ах, бродяжка, не скули, —
Для того, чья жизнь — вода,
Нет крюка и нет петли.

Нет стыда там, где скуда.
Но не клянчишь ничего
Христа ради никогда
Для себя ни у кого.

Если просьба — о другом,
А ударят — промолчать...
Всё отлично. Всё путём.
И в скуде есть благодать.

Посверкивая хрусталём гранёным,
Пустой стакан прикинулся учёным

И мучил: пустота — и есть душа,
Мир стеклодув обдумал не спеша, —

Знал стеклодув, — лишь пустота свободна,
Возьми да и заполни чем угодно —

Вином причастным или серебром
Тех шекелей. Поставь вопрос ребром:

Когда бы не Чека и не Иуда —
Могло ль свершиться Воскресенья чудо?

Стаканом этим я была сама.
Не знала я, что я сошла с ума,

Что бред безумья явственнее яви.
И так же явственно, в златой оправе,

Вдруг ангелов ко мне явился хор:
— Мы слышали твой трёхнедельный вздор,

Мы видели твой ужас трёхнедельный!
Очнись, перекрестись, сосуд скудельный,

Творил тебя не стеклодув, а Бог,
Да от безумия не уберёг.

И я очнулась и перекрестилась.

Твой поезд ушёл. А ты всё бредёшь вослед,
Вникая не в будущее, а в синичий посвист.
О смерти не думается на износе лет.
Серебряно эхо. Хотя был железен поезд.

Пробоина в детстве от бомбы той Мировой.
Из разных вагонов состав судьбы сформирован, —
В решётках и без. Коммуналка, психушка, конвой, —
И каждый твой шаг расшнурован и пронумерован.

Но к чёрту подробности. Всё было как у всех,
Не лучше, чем у других, и ничуть не плоше.
Серебряно эхо. И надо же, как на грех,
Забили все палочки солнца по облачной коже.

И клавиши-шпалы бренчат и вдоль потолка,
Фальшивят и ветер, и сосен смычковые скрипы.
Во мне какофония невыводимей пятна,
Оставленного мазутом иль мозгом рыбы

Каспийской. Но тут ни при чём апшеронский тупик.
Лет сорок буксуешь округ семиглавой столицы.
Серебряно эхо. Откуда же хаос возник?
Во всём виноваты Стрелочник да синицы.

Всё ушло — заметки путевые,
Встречи у вокзального киоска,
Но остались тучки кучевые,
Ты да я, да белая берёзка.

Но ушли и тучки кучевые
Вслед событию без отголоска,
Но остались капли дождевые,
Ты да я, да белая берёзка.

Но застыли капли дождевые.
Смерть — всего лишь жизни заморозка.
И остались мы втроём впервые —
Ты да я, да белая берёзка.

И на небе поняли впервые:
Как в земле ни тесно и ни жёстко,
Неразрывны связи корневые —
Ты да я, да белая берёзка.

Заржавлены пружины,
И ткань насквозь промокла...
И видятся руины
Трагедии Софокла.

Ушла под пепел Федра, —
Осталась диадема...
И трепетнее ветра
Трепещущая тема:

Утрачиваем души,
Одушевляя вещи...
И чем мой голос глуше,
Тем осязанье резче.

1.

Ни одной на самом деле
Не изъяла ты занозы,
Ни из сердца твёрже воска,
Ни из памяти тверёзой,
Ни из бредящего мозга.

А меж тем на самом деле,
Неподвижно пролетели
Дни, как белые берёзы,
Ночи чёрные, как ели.

Где гаданья и прогнозы,
Где твой табор, Мариула?
Где браслеты? Где колёса?
Незаметно промелькнула
Жизнь. На то она — и жизнь.

2.

Ах, каблучки, каблучки, вы своё отстучали.
В стоптанных тапках влачусь и цыганистой шали
По Подмосковью с небрежностью не волочу.
От каблуков я избавлена и от печали,
Что меня, дурочку, с мужем чужим повенчали,
Но о сватьях я дурного сказать не хочу.

Есть телевизор-малютка. Ах, ролики, клипы...
Это мой короб, в котором коттеджи и рыбы,
Книгоиздательства и от Диора духи.
Смеху — навалом! И вы улыбнуться могли бы:
В третье тысячелетие тянутся липы
И прихватить собираются эти стихи.

Кто мной любим,
Того не тронь!
Огонь и дым,
Дым и огонь...
Огнесмирительной стеной меж ними встану.
Я, как стекло, закалена,
Я — и песок, я — и волна
И приспособлена к бездомью и туману.

Но тот, кто мною
Так любим,
Чужой виною
Так раним,
Что не нужна ему моя любовь-охрана.
Дым и огонь,
Огонь и дым!
А он поёт, как серафим,
А искупительная песня богоданна.

Щель была вместо двери,
В виде иллюминатора —
В толще камня окно.
Разве было в пещере
Иоанна Крестителя,
Разве было темно?

Площадь два на четыре,
А в овале — миндальная
Склонов гор густота.
Что такое есть в мире
Тьма для первоносителя
Света в виде креста?

Что в своей комнатёнке
Четверть века безвылазно
Я талдычу о мгле?
Разве это потёмки?
Разве нету Спасителя
На безумной земле?

Разве не жаждем чуда,
Не взирая на Ирода?
Или память пуста?
Или вращается блюдо
С головою Крестителя,
А не свет от креста?

Цветами стреножены бабочки,
В лучах окрыляется прах,
И даже домашние тапочки —
Как ласты на ватных ногах.

А вросшая в берег смоковница
Пушистей, чем сна вещество.
Всё явное тайным становится,
Когда ты вглядишься в него.

Меня обнимающий празднично,
Ты видишь в объятьях своих,
Что я невесома и призрачна,
Как кружево гребней морских.

Не толкай меня в реку забвения
За вторичное слово:
Видишь, даже предмет — повторение
Организма живого.

С черепашьего панциря списаны
Черепичные крыши,
Как на пальцы, на стержни нанизаны
Световые афиши.

А скамеечка муниципальная —
Точный слепок опёнка.
Пусть мне больше не снится Хрустальная
Ночь и трупик жидёнка.

— Когда бы только воду
Да на чужую мельницу,
На мельницу чужую
И кровь сегодня льём! —

На кой тебе, юроду,
Стращать меня, скудельницу, —
Дай раны зацелую, —
Всё порастёт быльём:

Покроется и цвелью
И оболочкой радужной
Зрачков озёрных рыбок,
Куриной слепотой,

Шмелиною фланелью...
Да есть ли в жизни каторжной
Пророк не без ошибок,
Не без греха святой?

Мне б заплакать, да глаза мои засушливы,
И прошу я у заступника Николы:
Защити моих детей, они ослушники,
Мои дети — это голые глаголы.

Закаляла их в водице разноградусной,
Упреждала: на дворе не та минута,
Сколько можно жечь сердца в стране безрадостной.
Но ослушались и обожглися люто.

Остуди на них ожоги сердцевидные,
Огради и от злопамятливой вспышки!
Сам ты видишь, мои дети незавидные,
Но какие ни на есть — мои детишки.

И людей ты защити — их сны тяжёлые,
Дни безденежны, и в памяти — проколы.
И кому нужны мои глаголы голые,
Простодушные до глупости глаголы?

В жизни многошумной,
Где царит число,
Быть хотела умной,
Да не повезло.

В бытности короткой,
Где надменно зло,
Быть хотела кроткой,
Да не повезло.

В памяти столь дробной
Что произошло?
Быть хотела доброй,
Да не повезло.

В сфере разобщённой
Звёздное табло...
Быть бы мне прощённой,
Да не повезло.

Ах, месяц апрельский, ах, месяц над голой водой!
Прискорбная наглость всегда оставаться собой
И думать, что зеркало — миропознанья стекло.
Не это ли на неподвижность меня обрекло?
Зрачками бы зеркало я просверлила насквозь,
Да свёрла мои бумерангом вернутся в зрачки.
Была бы я мудрой, — жила б наобум, на авось,
Как некогда мной не разгаданные простачки.
Они-то и ввысь поднимались и падали вниз,
А я со стеклом совещалась, испод серебря.
Что было бы, месяц, когда бы однажды Нарцисс
С отважною ненавистью посмотрел на себя?
Не знаю, что было б, но я прилепилась к нулю,
Владея, как ты, лицевой стороною стекла,
Себя проклиная, я снова себя обелю, —
Мол, только глазами темна, а душою светла.
Тебе повезло, — ты от зеркала так отдалён,
Что между тобой и рекой пролегают века,
Прозрачные тени былого и ангелов сон,
И стёкла грядущего, вставленные в облака.
К тебе обращаюсь, поскольку заядлых друзей
С зеркального круга, как будто бы с блюдца, слизнул
Язык мой бескостный, но вижу: и ты — ротозей,
По голой воде голубую размазал слезу.

Кого бы я ни встречала, —
Я встречала себя,
Кого бы ни уличала —
Я уличала себя,

Кого бы я ни любила —
Я любила себя,
Кого бы ни хоронила —
Я хоронила себя.

Кого бы я ни жалела —
Я жалела себя,
Куда бы я ни летела —
Я летела в себя.

Сходили с ума. Но это
Я сходила с ума.
И если вдуматься в это,
Весь мир — это я сама.

Уходят частные предметы
Из общих слов,
Как рыбины-свободоведы
Из неводов,
Ножовкой плавников решётку
Перепилив,
Хвостами опрокинув лодку
В ночной прилив.
Я отвлеклась, соблазн метафор
Меня отвлёк
От жизни, где трепещет автор
Двух первых строк.
Я поймана, но не убита.
Бьюсь на крючке
У ловкого ловца — у быта.
В его зрачке, —
Я вещь в плену у ширпотреба,
Вещь на волне
Телепатического неба
В телеокне.
Что мне приливы мыльных опер?
Подобье волн?
То сердце рвётся вон из рёбер,
Из рёбер — вон.

Март и мимоза и запах бензина.
Далее носа мне жизнь не видна.
Из девяти дочерей Мнемозины,
Жаль, что знакома мне только одна:

Лиры струна поострее осоки —
Между словами кровавый зазор.
Это за то мне такие уроки,
Что остальных я не знаю сестёр.

Не бред, не домысел —
Собрата доля беглая.
Бичом на промысел
Ушёл на море Белое.

Где воды убыли,
А водоросли прибыли,
От русской удали
Рукой подать до гибели.

В морском крапивнике,
Да и в медузьей жгучести,
Лишь камни-схимники
Иной не ищут участи.

2

Надейся на чудо, мы так оплошали с тобой,
Как только могли.
Гонимы братвой, но хранимы судьбой
На дно залегли.

Утрата надежды — одна из горчайших утрат.
На жизненном дне
Есть уголь, — раздуем его, мой любезный собрат
В словесном огне.

Иначе мы вновь оплошаем, и голый глагол
Подастся в бомжи.
... На Страшном суде я. И ангел ведёт протокол
Безумной души.

Толку я слёзы в ступке
И жажду перемен.
Я — Чарли Чаплин в юбке,
А ты — мой супермен.

Всё у тебя в ажуре —
И вирши и дела.
За что дурацкой дуре
Судьба тебя дала?

Заместо мясорубки
Верчу консервный нож, —
Я Чарли Чаплин в юбке,
Ну что с меня возьмёшь? —

Я гвоздики глотаю
Заместо макарон
И, счёт забыв, считаю,
Конечно же, ворон.

Я Чарли Чаплин в юбке,
И мир — моя мечта.
На телефонной трубке
Повисла неспроста:

Я славу твою славлю!
За это, чёрт возьми,
Разочек свою Чарлю
Во Францию возьми.

К пикассовой голубке
Свою приклею дрожь.
Я — Чарли Чаплин в юбке.
Ну что с меня возьмёшь?

У времени гемоглобин
Упал. Лейкоцитоз.
Приносит юный господин
Мой выигрыш — пять роз, —

И вновь за картами сидим.
Нам честная игра
Забвенье дарит, как иным
С наркотиком игла.

Туз — на туза и масть — на масть...
А жизнь ясным-ясна:
Ворует чернь (она же — власть),
Пустым-пуста казна.

"Воруют" — русская беда
И нищеты разгул.
Об этом вон ещё когда
И Карамзин взгрустнул.

Что за стихи без всяких тайн,
Без спрятанных причин?
The time kills me, bat I kill time*.
Ваш ход, мой господин!

* Время убивает меня, а я убиваю время (англ.).

Пишу стишки простецкие
Под маской дневника, —
В них мира мысли детские
И старости тоска.
Так жизнь и смерть в таинственном
Присутствии Творца
Рекут в числе единственном
От первого лица.

Там семистороннее
Лунных струн движение,
Там не раз с иронией
Вспомнишь наши бдения,

Юность поднадзорную,
Младость подцензурную,
Дружбу многоспорную
Да весёлость бурную.

Вспомнишь, как на Соколе
С алкогольной тарою
Мы по лужам шлёпали
За твоей гитарою,

Из обувки походя
Выливали дождики.
Где же наши, господи,
Локоны и ёжики —

Жизнь полураздетая,
Правда недобитая,
Песня недопетая,
Чаша недопитая.

У всякой вещи есть предки. Так, например,
Пропеллер — потомок мельницы ветряной.
Пора дон-кихотства прошла. Бродский размер
Как уценённою куклой играет мной, —
К чему вентилятор, когда есть кондиционер?

Но вентилятор, как видите, тоже звено
Меж веером, мельницей и самолётным винтом,
Крутящим ночи Кабирии. В этом кино
Судьба смеётся глазами и плачет ртом,
Поскольку в итоге всегда не то, что дано.

Какая ирония жизни да и пера,
Куклой из гуттаперчи себя наречь.
А вентиляторов предки — китайские веера
Веют с Востока и завивают смерч
Ассоциаций, которые стоят свеч.

Свечи подкорки вечного стойче огня.
Бродский, Феллини, Сервантес — обратный ход
Времени. Так доберусь до приводного ремня,
Но всуе нельзя... Пусть плачут глаза и смеётся рот —
За маску сойдёт гуттаперчевая броня.

Помню я сны Авраама и Сарры,
Вопли Ионы в кипящей волне.
... Нет, не желаю писать мемуары,
Это занятие не по мне.

Воспоминания — для беззаветно
Ищущих в смерти свои следы.
Память есть то, что тебе незаметно,
Как организму процент воды.

Дворик — семь на восемь
Или девять на семь.
Дождик бьётся оземь,
Лист слетает наземь.

Эти два событья
Явные, они же
Служат для сокрытья
Снов. Об этом ниже:

Хмарью затаённый
В мире шелудивом
Пульт дистанционный
Спит и бредит взрывом.

Глупо не знать о прошлом
И поспешать в грядущее.
В сердце России дошлом,
В сердце её всё сущее

Нынче так разнобойно.
Хитрое, простодушное
Время всегда разбойно,
Если житьё побирушное.

Сиюсекундная правда
Смертью моей называется.
Колокол миокарда
В сердце моём разрывается:

До наилучшего завтра!
Даже на адском вертеле
Крикну: я — не Кассандра,
Верьте мне, люди, верьте мне:

Если дитя смеётся,
Если старуха чванится,
Всё ещё утрясётся,
Всё ещё устаканится.

Так бывает под Москвой в апреле:
В небе фиолетовые щели,
Не горит ещё на вербе свечка,
Прямо над тропой висят качели —
Две верёвки и одна дощечка.
И на них то ль мой двойник, то ль сверстник,
Давних игр и замыслов наперсник
Длинную свершает амплитуду
Между Каспием и Мёртвым морем,
Где похоже небо на полуду,
Где под мельницей Монтофиоре
На оливе загорелись свечки.
Эти глюки мне одной на горе:
На качелях делает насечки
Время, но о собственной утечке
Ничего не знает. Это знаем
Только мы и маятник качаем.

... Под Москвой от прошлогодней прели
Нервный запах. Облака, что сало,
Плавятся и заливают щели.
Я сухие губы облизала:
Неподвижны над тропой качели,
Словно маятник испорченных часов.

Меж облаками синяя прослойка
Сухого неба.
А на спирту лимонная настойка —
То ли хвороба сердцу, то ль целеба, —

Летит душа туда, где бредит Каспий,
Лепечет цитрус,
Что не было бы разнокровных распрей,
Когда бы не распад, когда б не выброс

Имперской лавы. Там на побережье
Рыдает детство
О том, что ты стареешь в зарубежье,
Могилы бросив, промотав наследство —

Атлас мазута, кружево прибоя,
Тень от ореха
На полдвора. Не плачь, Господь с тобою,
Ты — голос настоящего, не эхо

Прошедшего. На кой тебе изнанка
Имперской голи,
Тем более, что ты не иностранка
В юдоли русской да и в русской доле

Многотерпения и самоедства
И дымной тяги
Залить глаза вином. А что до детства —
Рисуй его на ватманской бумаге.

Весь год меж прихожей и кухнею
В том венецианском окне
Я девочку вижу не с куклою, —
С обувкой на тонком ремне:

Сандалии мамины нюхает,
Оставленные второпях,
И как-то по-старчески охает
И прячет в сведённых бровях

Такое раздумье горячее
Над первой бедой бытия,
Какое и слезно-горючая
Не ведает старость моя.

Стоит моя память, как в рамине
Портрет, и терзает вотще.
И вырваться тщусь я из времени
Прошедшего и — вообще...

1.

Прощу тебя,
Учитель мой, Овидий!
Сошлись любя,
Расстались ненавидя.
Горит в стекле
Созвездье винограда,
А по земле
Блуждают звёзды ада.
Но то вино,
Что пью, и то, чем стану,
Продавит дно
Вселенскому стакану.

2.

Глазами — внутрь, лицом наружу,
Ногами — ясно, что — вперёд
Последнюю здесь встречу стужу
Где межеумочный разброд.

Смерть неминуема — хоть тресни,
Но есть спасительный зазор,
Есть Книга книг, и Песня Песней,
И всепрощающий Фавор.

Метаморфоза: мой Овидий
Мне в койку кофе подаёт, —
И жизнь в любом прекрасна виде —
И в целостности, и вразброд.

Ты — жертва лавра, я — добыча тёрна,
И нам признаться в этом не зазорно,

Коль в очи времени смотреть в упор, —
В одно сошлись голгофа и фавор.

Мы молоды, поскольку слишком стары.
Судьбы нерукотворные удары,

Во-первых, претерпели. Во-вторых,
Лишь жертвы оставляются в живых
Рукою горней.

Среди космических руин
Есть два сверкания во мгле:
Твоих очей аквамарин
Держит меня на земле.
Ах, обнимай, обнимай меня!

Уже вступает в третий круг
Тысячелетье на часах.
И только нежность твоих рук
Держит меня в облаках.
О, не роняй, не роняй меня!

Так непонятны времена,
Так много бед в родном краю...
И лишь любовь, она одна
Держит меня в раю.
О, не бросай, не бросай меня!

Слово, которое серебро,
Всё из шкатулки роздано.
Хвораю, это значит — ребро
Болит, из коего создана.

За серебро не кори, Адам!
Золота обручального
Я с безымянного не отдам, —
Оно для житья молчального.

С этим колечком и схорони.
А те, что люблю раздаривать, —
Перстни серебряные, они
Останутся разговаривать.

Ах, воробушек, как ты продрог!
Превратился в дрожащий комок,

Бедный мой, ты мокрее, чем дождь,
И твоя тёмно-серая дрожь

Равносильна скорбям мировым
И становится сердцем моим.

О нищенстве жизни, о пиршестве смерти
Уже порассказано всё, но заметьте,
Что Клио в тысячелетие третье

С компьютером входит. И нам, недобиткам,
Придётся её рисовать не со свитком
И даже не с зеркалом. Глупым попыткам

Представить истории облик в грядущем
Конец положу. Да и мне ли присуще
Жить завтрашним днём, а не мигом текущим
С ничтожным осадком гадательной гущи.

Лишь звука вещество
Не ведает позора.
Стихи из ничего
Растут, а не из сора.

Компьютер, не спеши.
Не всё тебе вестимо.
С дном моря дно души
Вполне сопоставимо.

Чего здесь только нет!
Акулы и акриды,
И корабля скелет,
И колыбель Киприды...

Но надо превозмочь
Соблазн перечислений.
Иначе в эту ночь
Со дна всплывут все тени

И мраморная пыль
Распавшихся империй,
И даже та бутыль
Со справкой о Гомере.

Я вас любила и люблю,
Но в дальней дали
Я с вами больше не делю
Свои печали.

На вас гляжу не из нуля,
Не сквозь ресницы:
Под вами кружится земля,
Над вами — птицы.

Над птицами душа парит, —
Ни крыл, ни взмаха, —
Душа из неба состоит,
Земля — из праха.

Коль без души не может персть,
Душа — без персти,
То, значит, были мы и есть
И будем вместе.

Конец печалящим словам.
А что до смерти, —
Поделена я пополам
На обе тверди.

1.

От ума до сердца дальше,
Чем от сердца до ума, —
Эта истина не старше
И не младше, чем зима,
Где пути столкнулись наши
И сомкнулись наши сны, —
И содвинули мы чаши
Ликованья и вины...

2.

От зимы до лета дальше,
Чем от лета до зимы,
Но с тобой об этом раньше
Не догадывались мы.
В наши маетные годы
Жизнь измерить не могла
Путь от белой непогоды
До лилового тепла,
Где на перекрёстке лета
Над четой могильных плит,
В плоской шапке из вельвета
Пижма жёлтая стоит,
И татарник, отцветая,
В серый кутается мех...
Жизнь, и нами прожитая,
Не мигая смотрит вверх.
Там всё то, что с нами было,
Там, боясь извечной тьмы,
Ходит маятник светила
От зимы и до зимы.

3.

1.

Я, посторонняя всем сборищам людским,
Всем неугодная за праздничным столом,
Я проживу под именем твоим
Бесстрашно, как под ангельским крылом,

Не плачет музыка, душа не дребезжит,
Хоть вдута мастером не в глину, а в стекло,
Но время всеми тучами летит
И прогибает ангела крыло.

2.

Я ещё не совсем умерла,
Чтоб могила мне стала мила,
Но достаточно я умерла
Для того, чтоб не видеть стекла.
Я иду, я лечу сквозь стекло, —
И не больно, и не тяжело,
Только жаль, что тебе на крыло
Столько красной воды натекло.
Ты оставь меня, ангел, оставь,
Ты крыла своего не кровавь!
Уж такая нам выдалась ночь —
Уберечь меня, мне помочь, —
Легче звёзды в небе толочь.

3.

Ты брал меня под своё крыло,
И ты не жалей меня,
Видишь: Распятие расцвело
Розами четырьмя.

1.

Снял шляпу цвета аметиста
Лопух пред куполом ольхи,
Семейство пижмы золотистой
Поёт Давидовы стихи.

Здесь и ромашка-богомолка
Стоит, губами шевеля,
На белом доннике ермолка
Из бархатистого шмеля.

Субботничает мятлик в тесной,
В иван-да-марьиной толпе.
Но где тот царь, что Песню Песней
Мне пел на этой же тропе?

2.

Владенья августа — одонье,
Цветенье, умиранье, пух...
Весь Третий день — как на ладони,
И можно повторять мне вслух

Те поученья двух Заветов,
Которым следовать могу, —
Меня не высмеют за это
В разномолящемся кругу.

Ну что ж, и левую подставлю,
Хоть правая горит щека,
Но бьющего я не восславлю,
О нет, не возлюблю врага!

3.

Ещё в цвету моя опушка,
Хоть август выдался сырой,
Но и в дождях есть перебой,
И сена мокрая подушка —
У солнышка под головой.

Кто знает, что со мной случится,
Но если выпадет темница,
Я выкрою такую ночь,
Чтоб за того мне помолиться,
Кто мог, да не хотел помочь.

1

У меня на плечах по тучке,
Мне ль мечтать о крыле,
Если время бьётся в падучей
На разъятой земле.

Я не с этими и не с теми,
Я не здесь и не там,
Но своей разнузданной теме
Больше ходу не дам,

Потому что себя хоть сладко,
Да позорно жалеть.
Есть во мне ещё стыд и хватка,
Чтоб себя одолеть.

Так и тучки станут полегче
И трясучка календаря.
Кто придумал, что время лечит?
Мы — его лекаря.

2

Что ещё рассказать
Вам о жизни беззубой карги?
Разучившись держать
Ручку в пальцах неправой руки,

Десять лет громогласно
Левша утверждает одно:
Что не люди опасно
Болеют, а время больно.

Что имеет в виду,
Я в безумную речь не вдаюсь,
А вернее, беду
На старуху навлечь я боюсь.

Ишь, в бумажном котле
Варит времени зелье-питьё,
Насушив на столе
Корни трав и ботвишки шмотьё.

И котёл сей течёт,
И сухие слова — не трава,
Их никто не прочтёт
И не выпьет, пока я жива.

3

И вот я тебя врачевала, как только могла,
И вот кое-как ты воспряло, а я полегла:
Истаяли плечи мои тебя подпирать,
Истаяли речи мои тебя убеждать,
Истаяли ночи мои по тебе скорбеть,
Истаяли очи мои на тебя смотреть.

1.

Три розы чайные раскрылись и окрепли,
Недолгую их жизнь как собственную длю, —
Срезаю все шипы и подрезаю стебли,
И аспирином их, и сахаром кормлю.

А тот, кто подарил мне вспыльчивые розы,
Все уголья души разворошил во мне,
Живущей так давно в бреду кухонной прозы,
В чаду очередей и прочей толкотне.

А тот, кто подарил, ещё совсем ребёнок,
Ещё не знает он, что скоро я уйду
В такую новизну забвенья и потёмок,
Где пышут розами лишь уголья в аду.

2.

Как хорошо, что тот, кто мне принёс
Три чайных розы, с глаз моих исчез,
Оставив в памяти лишь память роз
О ножницах и нежности в обрез.

Как хорошо, что срезала шипы,
Иначе бы остались лишь они
От лепестковой крохотной толпы
И от её чуть слышной воркотни.

Как хорошо, что молодой пиит,
Владеющий одическим пером,
Уже нигде меня не навестит —
Ни в доме, ни в больнице, ни потом...

3.

Молчанье музыки во мне так долго длилось,
Что розы на окне, казалось бы, — пустяк,
Но с ними что-то тайное случилось
И подало мне музыкальный знак.

О мальчик мой, даритель мой случайный,
Когда-нибудь в твой возмужалый сон
На цыпочках войду той розой чайной, —
И ты запишешь поминальный звон.

1.

Столько дней мой мальчик жил,
Сколько мир Господь творил,
На седьмом закате
В розовой палате
Умер мой сынок.

Это было так давно.
Голубь залетел в окно,
Говорят, что это
Вечности примета —
Белый голубок.

2.

Захотелось в лесу мне немного пустыни,
А верней — апшеронских зыбучих песков,
Там мне легче гадать о единственном сыне —
Ангел смерти его отлучил от сосков.

Я его молоком лишь оплакать успела,
Этой осенью стукнет ему тридцать три.
Унеси меня, сон, за лесные пределы!
Боже мой, нам свиданье одно сотвори!

Я конечно же знаю, мне ад уготован,
И конечно же, сына не встречу я там.
Чем он занят в раю? Чем в раю очарован?
Допусти на часок меня к райским вратам.

3.

Неужто и в загробности
Всё тот же вид на море,
И комнаты подробности,
И койка в коридоре?

Не всё-то жить утратами,
Оплакивать потери...
Мы встретились и рады мы,
Ты — в люльке против двери

Смеёшься ртом беззубеньким,
Как все грудные дети,
Мой маленький, мой глупенький
В голубеньком конверте.

Бросает луч полосочку,
И катит Каспий гулко.
Сосёт младенец сосочку,
А я мундштук окурка.

— За тридцать лет, мой маленький,
Ты почему не вырос?
— Я тосковал по маменьке
И потому не вырос.

1.

В младости желала слишком многого,
Потому-то ничего и не имела,
А теперь имею это логово
И окно, где небо забелело,

Забелело, распустилось облаком,
Вот и мне принадлежит его цветенье.
А полы покрыты пыльным войлоком,
Но и пыль — моё приобретенье.

Пыль есть персть моих желаний вымерших,
Вот и пахнет она морем несладимым,
Пятками детей, внезапно выросших
И живущих под Ерусалимом.

Как далёко! Но не дальше этого
Бела-облака. Господь им будет в помощь.
Луч закатный пишет фиолетово:
Что отпеть сумеешь, то и вспомнишь.

2.

Отпеваю и море, не склонное к эху,
И сосуды, пропахшие детской мочой,
И податливый колокол донышком кверху,
И керамику с первою вербной свечой.

Все вместилища времени я отпеваю,
Всё стекло этой жизни, и глину, и медь.
Неужели я в Лету уже отплываю,
Не успев свою грешную душу отпеть?

3.

— Но тот, кто и жизнь, и себя отпоёт,
Тот Божьему слуху не нужен. —
Окно говорит, да и войлок орёт
Так хрипло, как будто простужен.

И вправду простужен, — в жилище сквозняк.
Москва, тридцать первое марта.
Кастрюля пуста, и ржавеет черпак,
И нет ни вчера и ни завтра.

Но есть ещё логово, свечка, окно,
И облако есть, и минута
Увидеть дождя голубое зерно
На звуке, замешанном круто.

1.

Все мы гости и похожи
На один сплошной
Виноградник тонкокожий
С косточкой-душой.

Знайте, будущие гости,
Если надо знать,
Что одной и той же грозди
Дважды не сиять.

Пейте солнышко привольно
В забытьи хмельном,
Чтоб не чувствовать, как больно
Делаться вином.

Что ещё сказать мне за день
До давильной тьмы,
Мне, одной из виноградин,
Выросшей в тени.

2.

Я так грядущего боялась,
Что прошлым сделалось оно
И отбродило, отстоялось,
Как в бочке чёрное вино.

Безбольно давку вспоминаю,
Крутые пятки на груди:
Даст Бог, и завтра не узнаю,
Что это будет впереди.

3.

Я в гости приду виноградною тенью
И зыбью на море, пятном на стекле.
Простите за краткое стихотворенье,
Оно не короче, чем жизнь на земле.

1.

В юдоли зимней не возьму я в толк,
Как долог мой и как велик мой долг
Перед судьбой, перед людской бедой,
Перед живой водой и пред звездой,
Поросшей пеплом пришлого огня
С земли моей, где больше нет меня.

2.

Под пенье поминальное
Февральским льдом дыша,
Ледащая, хрустальная,
Летит твоя душа,
И ангелово платьице
Желает обрести,
И к лёгким крыльям ластится
На облачном пути,
Чтоб для людского опыта
Не преломлять лучей,
А быть должницей Господа
И более ничьей,
И в облаченье ангела
Жить с пламенем в ладу,
И толковать Евангелье
И дьяволу в аду.

3.

Но в конце заоблачного тракта
Не подбить спасительный итог:
Человек владеет правдой факта,
Ну а всею правдой — только Бог.

А иначе яблоко раздора
Не дрожало б в узенькой руке,
И Христос бы не сходил с Фавора
В невесомом солнечном венке.

Не было б потопа и распятья,
И Иудиного барыша.
И напрасно ангелова платья
Алчет оголённая душа.

1.

Которую бессонницу
Твержу одну нелепицу
Про замершую звонницу
И чёрную бесхлебицу,
А звон ещё качается,
Ещё пшеница мелется,
И жизнь ещё вращается
От месяца до месяца.
А месяц ртутным столбиком
Средь небушка стоит
И с близлежащим облаком
По-русски говорит:
Юродивая досыта
Пусть плачет и про то,
Что дней земных у Господа
Отнюдь не решето.

2.

У Бога дней не решето,
Я поздно спохватилась,
В мешок засунула пальто
И в дальний путь пустилась.

В одной руке моей мешок,
В другой — сосновый посох.
В стрекозах истринский лужок,
В лучах росистый воздух.

Холмы в малиновых кустах,
В златых коронах перца.
И слово на моих устах —
От преизбытка сердца.

3.

Дней у Господа не решето,
Но достигну я мест святых,
Где ничто ещё не решено
И продолжен библейский стих
Расчудеснейшей из олив,
Что цветёт со времён Христа, —
Гефсиманского сада прилив
И мои окропит уста:
Дней у Бога не решето,
Но достаточный есть запас,
Чтобы не предрекал никто,
Что грядущего нет у нас.

1

Дождь сегодня прыток
На семи холмах.
Душевный свой избыток
Я схороню в стихах

О том, как сердцу больно
К разлуке привыкать.
О свете мой настольный,
Позолоти тетрадь!

Так цыганке руку
На рынке золотят,
Когда печаль-разлуку
Охолодить хотят.

Где вы, мои дети?
В темени ночной
Мне расставил сети
Дождик затяжной.

2

Дождь — охотник, я — добыча
Звука монотонного.
Никого уже не клича,
Наглотаюсь сонного.

Пусть сегодня мне приснится
Море Средиземное,
Свечек праздничных седмица
И вино мгновенное,

И блаженное свиданье
С дочерью единственной,
И волшебное сиянье
Над беседкой лиственной.

3

Дождь коварен, как Вавилон.
Я его пленница.
Если дождит с четырёх сторон,
Жизнь не изменится.

И поздновато её менять, —
Речью рассеянья
Связана с почвой грешная мать
Крепче растения.

1

Господь один, и в одиночестве
Рыдает о моём отечестве,
Где мы забыли о пророчестве
И потому увязли в жречестве.

Прости нам русское язычество,
Его овечество и волчество,
Прости кровавых книг талдычество,
Прости Твоё нам одиночество.

2

Ты посыпаешь темя пеплом, —
Дымы газовен не растаяли, —
Народ свой собери в окреплом,
Хоть малочисленном Израиле.
Живётся многим где придётся,
Экклезиаст забыл в рассеянье,
Что зло семидежды пожнётся,
Коли единожды посеяно.
Прости и молодое племя,
Легко забывшее былое,
Прости, что посыпаешь темя
Неостывающей золою.

3

Я, дочь армянки, крещена
В слегка подсоленной купели,
И сласть Исусова вина
Сгустилась солью в грешном теле.
Ты одинок, а Вечный Сын,
Всегда распятый и воскресший,
Травой долин, тропой вершин
Идёт по тверди изболевшей.
Вот озирает Он снега,
Ища Ковчег у Арарата,
И возлюбить велит врага,
И помолиться, как за брата.
И я молюсь, молюсь, молюсь
На поле разнокровной битвы,
Но я боюсь, боюсь, боюсь,
Что не дозрела до молитвы.
Смягчиться дай душе моей
Небесной смоквою и мятой
Всего на восемь здешних дней,
А вечность — это день девятый.

1.

Там, за спиною, больничный порог,
Здесь я всем сердцем пирую:
Первую жизнь подарил тебе Бог,
Я подарила вторую.

Я оказалась сильнее всех нянь,
И в предпасхальную сырость
Я отпихнула костлявую длань
И не дала тебя выкрасть.

Радуйся жизни! Дыши и пиши,
Мальчик мой седоголовый,
В этой воистину райской глуши
С видом на берег сосновый.

2.

От земной до небесной ступени
Проследят твой жизненный путь,
Но твоей не заметят тени,
Да и ты обо мне забудь.
А была я смиренной лаской
И стелилась к твоим стопам,
А ещё я была подсказкой,
Той, что ты не заметил сам, —
Здешней музыки, здешней славы.
А в раю, где ангелов сень,
Не теряют листву дубравы,
Не отбрасывают и тень.

3.

Под утро сломала вьюга
У царственных врат весны
Две любящие друг друга,
Две сросшиеся сосны.

Их общий пень, как надгробье,
Не тронутое резцом,
Являет любви подобье
И служит нам образцом.

Но, спаянные судьбою,
Не так мы безгрешны, чтоб
Достались бы нам с тобою
И вьюга одна и гроб.

1.

Хорошо просыпаться на ранней заре,
И лопатой сугроб разрыхлять на дворе,

И сушить сухари по вчерашней цене,
И не думать о близкой войне.

Но устроена странно родимая Русь,
Я её обожаю, её же боюсь:

Всё не хочет бикфордов шнурок упустить,
Словно этот шнурок — Ариаднина нить...

Как задумчивы сосны в весеннем окне —
Видно, думают тоже о близкой войне.

2.

На плечи наброшу я
Кашемир,
Выйду во взъерошенный
Внешний мир,
До Пустыни Оптиной
Доберусь,
О спасенье родины
Помолюсь —
О моей единственной,
О больной,
О самоубийственной.
Боже мой! —
Для чего здесь стянуто
Столько войск?
С шали упомянутой
Каплет воск.

3.

Хорошо бы розу вышить,
Если не на что купить,
Хорошо б России выжить,
Если не умеет жить.

Дай мне солнце утром ранним,
Дай мне розовую нить,
Чтоб могла за вышиваньем
Я грядущее забыть.

1.

Безвыходно-неприкаянны,
Причастные смутным дням
И городские окраины,
И подступы к деревням.

Я, загорода насельница,
Меж городом и селом
Вижу, как дымом стелется
Августа окоём.

А дым пока ещё лиственный,
Но стёрта уже межа
Меж оголеньем истины
И стойкостью миража.

Моя душевная выгода
В том, что могу узреть
Арку незримого выхода
В ярко-слепящую смерть.

2.

Тому причиной память доутробная,
Ещё до жизни ведала она,
Что жизнь довременная, жизнь загробная,
Как будто день, устойчиво ясна.

Дожизненность ещё не знает дьявола,
Посмертностью владеет серафим,
В его угодьях нету цвета алого
И невозможен изумрудный дым.

Там живопись — искусство неизвестное,
И краска музыкой приглушена.
Там музыка сияет занебесная,
Там музыка, лишь музыка слышна...

3.

Покамест над землёй заря,
А под зарёю дым,
Мы говорим, не говоря,
А говоря, молчим.

И я пришла, чтоб нашу суть
В сей парадокс облечь
И с облегчением вздохнуть,
И крест свой сбросив с плеч,

В сырое небо лечь.

1.

Перед окном лежишь больным-больна,
И при тебе сегодня — ни души,
Даже твоей. Лишь донника волна
Слух серебрит: дыши, мой друг, дыши.
И только ветер с птичьего пера
Роняет трель, и требуют дожди:
Добро творящий, встречного добра
Не должен ждать, и ты, мой друг, не жди.
Да я ль добра искала за добро?
Вот и сейчас хочу в кого-нибудь
Последнего дыханья серебро
И золото молчания вдохнуть.

2.

То ль доннику благодаря,
То ль поздней соловьиной трели,
Живёшь, но, честно говоря,
Ты удержалась еле-еле
По эту сторону черты
Где смерть затвердевала дрёму,
И странницей осталась ты,
Не выходящею из дому.
Есть булочная и табак
Наискосочек от подъезда,
Душа твоя — Господний брак —
Совсем своё забыла место.
Больней вне тела, но вольней
По градам странствовать и весям,
Где соты и колосья дней
Бесхозный хаос перевесил.
И разум, факты вороша,
Решил, что это Божья милость —
Тебя оставила душа,
Чтоб сердце не остановилось.

3.

Сижу, облокотясь о подоконник,
Укрывшись лёгким пледом,
Отсеребрился приоконный донник
Июльским бредом.
Я странствую, не выходя из дома,
При мне душа-потёмки
Хранит лишь то, что нынче невесомо
В своей котомке.
А по земле гуляет Стенька Разин,
Но царский двор оглядчив.
До них ли мне, чей ангел громогласен,
А демон вкрадчив.

1

Что там, за мною, — жизни фабула
Иль тень влачится?
Тяну я шею, как сомнамбула
Иль как волчица?

Колеблю взглядом люльку месяца
Иль самый месяц?
Что ни вопрос — то околесица
Из околесиц.

И месяц улыбнуться силится,
Найдя прореху
В небесном мехе, что и зыблется
Подобно меху.

Утеплена небесной шубою,
Во всём я каюсь,
На всё улыбкою беззубою
Я огрызаюсь.

2

Как в чреве, вода толкается
В речных берегах.
Кричит мне: довольно каяться
В бессмертных грехах.

Кричит мне: слепое солнышко
На небе блестит
И душу твою до донышка
Лучами скоблит.

Кричит: что ни слово — выкидыш,
Молчи о вине!
Ты хищницей нищей выглядишь
В родной стороне.

Простёрлась дорога дивная
В пасхальные дни,
Вина твоя неизбывная
Гордыне сродни.

3

И зима прошла, и весна прошла,
На саму себя не хватило зла,

И живу теперь в лете царственном
Только выдохом благодарственным

Голубой реке, золотым лучам,
Ливням зелени по моим плечам,

И полыни и тихой радости,
Без гордыни — без виноватости.

1.

Льётся сочельная медь —
Звонкий мой шлем и забрало.
Где-то зимы посередь
Я безнадёжно застряла.

Скоро созреет Звезда
Между ветвей снегопада.
Кто я, зачем и куда? —
Этого помнить не надо.

2.

Я притворяюсь беспамятной,
Чтобы забыть обстоятельства
Действия, места и времени,
Где совершались предательства.

Лавры мороза на темени
Жгучей колючек терновника.
Помню, пред кем виновата я,
Но позабыла виновника.

Знает лишь правда проклятая,
Из-за чего я бездомствую
И притворяюсь беспамятной,
И, улыбаясь, юродствую
В нашей округе бесправедной.

3.

О снег мелкотолчёный
Изранила губу,
А человек учёный
Мне подаёт трубу
И йод, и стопку водки,
Чтоб кровь угомонить:

Кому, как не юродке,
Как не тебе трубить?
Труби о наших бедах,
Труби на целый мир:
"При пирровых победах
Идёт лукуллов пир!"

Увольте, я не ангел,
Чтобы в трубу вещать,
Мне легче в тундре ягель
С оленями щипать.
Что ищем — то обрящем.
К чему ломать комедь,
К чему устам кровящим
Вещающая медь?

1.

Что видишь ты сквозь шарфик мамин,
Сквозь ярко-розовый шифон?
Армянской церкви серый камень
Бакинским ветром раскалён,

Как стены круглые тандыра,
Где старики пекут лаваш.
Нет, дымно-хлебный запах мира
Забвению ты не предашь.

А вспомнишь ли на самом деле,
В чём первая твоя вина
И что в подсоленной купели —
В слезе Христовой крещена.

2.

Как бабочек крылья распахнутые
Восточной раскраски,
Цвели возле Каспия бархатные
Анютины глазки.

И зори цвели олеандровые
Над медью инжира.
И все полусонные правды мои
Об ужасах мира

В подводные ямы затягивало
Петлёй смерчевидной,
И чтоб не погибнуть, поддакивала
Я лжи очевидной.

Так детство кончалось, заискивая
Пред страхом развязки,
В петлицу забвенья протискивая
Анютины глазки.

3.

Что раковина скрыла, то подлежит повтору.
У скал утихло море, морщины расшибя.
Я правду говорила лишь вольному простору,
Поскольку воля слышит лишь самоё себя.

1.

Уходи. Я памяти не рада.
Жизнь висит, но не на волоске —
На шпагатике для винограда,
Возрастающего на песке.

Уходи, мой виноградоокий
С непрозрачной косточкой-зрачком,
В край, где Каспий, некогда глубокий,
Прятал нефть под рыбьим косяком.

Что забыл в моём московском доме?
В морозилке виноградный сок
Или жизнь мою, что невесомей,
Чем шпагат и даже — волосок...

2.

Живёшь у памяти во власти:
На родине Авесты
Поспешный шёпот страсти
Замедленные жесты.

О как там изгибались снасти
От жадного улова,
Но больше мне о счастье
Не говори ни слова.

Пусть среднерусский дождь по жести
Стучит как по могиле,
Пусть занавесит вести
О том, как мы любили.

3.

Рада бы в рай, да грехи не пускают,
Даже — безгрешные сны,
Где на волне мои пальцы ласкают
Рыбью чешуйку луны.

Дальнее море, ах, давнее море —
Солоно-пламенный рай.
Ангел с вниманьем змеиным во взоре,
Мыслям моим не внимай.

Сон мой покинь и исчезни из были,
И не наведывай явь.
То, что мы на море сердцем избыли,
Всплесками крыльев не славь.

1.

Вся жизнь твоя — остроугольник
Без биссектрисы.
Тебе позавчерашний школьник
Принёс нарциссы, —

И нарциссические грёзы
В тебе воскресли,
Ты куришь, не меняя позы,
В казённом кресле.

В окно гостиничного типа,
В быт без оправы
Посулом мёда дышит липа
И ядом славы.

2.

Я — отраженье всех зеркальных
Живых и неживых вещей, —
Ручьёв и кранов умывальных,
Эдемских крыл и инфернальных
Отполированных мощей.

Я даже крышкою рояля
Отражена как негатив,
И мне принадлежат едва ли
Мои вселенские печали, —
Они лишь отражённый миф.

И в этом не было бы драмы,
Когда б я вылезти могла
Из круглой музыкальной ямы
Ямбической, где нет угла
Привычного, и амальгамы
Весны на плоскости стекла.

3.

Неизвестно кто и в чём
В мире отражается,
Это плохо на твоём
Сердце отражается.

Постарайся не глядеть
Ни во что блестящее, —
Ни в фольгу, ни в жесть, ни в медь,
Даже в здесь висящее

Зеркало, где бытиё,
Словно сердце стихшее,
Где сейчас умрёт моё
Двенадцатистишие.

1.

Отчего строка кровава,
И слеза как дым?
То тебя коснулась слава
Пальчиком одним.

Отчего над перекрёстком
Медный звон потух?
То она своим напёрстком
Заложила слух.

Отчего так пахнет остро
Гарью и золой?
То она щекочет ноздри
Огненной иглой.

Эта знатная портниха
Мантией блазнит,
А на самом деле тихо
Мучит и казнит.

2.

К затворничеству влекома
Жизнью подпорченною,
Выкачиваю из-под дома
Воду подпочвенную.

Ввела я шланг от насоса
В русло канавочное, —
А это к решенью вопроса
Нечто добавочное.

А как достаются эти
Дни сверхнагрузочные,
Знают одни лишь на свете
Сны незабудочные.

3.

Дождь идёт седьмые сутки,
Но не гнутся кроткие,
Голубые незабудки
С бледными серёдками.

Дождь им вовсе не в нагрузку,
Им вольготней в сырости,
Да и в этой среднерусской,
В приканавной сирости.

С ними мыслями делиться
Я взяла за правило.
Не одну судьбу, сестрицы,
Слава обесславила.

1.

Жизнь обобрана до нитки,
До снежинки, до звезды...
А на самом деле это
Гордой старости попытки
Обнажить свои следы.

Стебли, венчики, коренья,
Приворотная трава...
А на самом деле это
Кроткой старости корпенье
Как-нибудь связать слова.

Драгоценные каменья
В ржавом горле кирпича...
А на самом деле это
Горло тьмы и венчик света,
Смерть Ивана Ильича.

2.

Мы думаем — туннель, а это долгий стебель,
И на конце его оранжевый цветок,
Но нам о смерти рано!
Заправили постель и растолкали мебель,
В окне звенит капель, а слышится осанна, —
Нам повезло, браток.

Зачем в ознобе дней нам толковать о смерти,
Чей стебель есть туннель со вспышкой в тыщу ватт?
Но что тогда деревья?
Качают снегирей в лазоревом вельвете
И в клювики суют пустышку недоверья
К сиянью райских врат.

А я, разинув клюв, мелю о лучшем мире,
Для пущей красоты стеблём назвав туннель,
Что мучил Льва Толстого.
Не за стеклом капель, — стекло звенит в квартире,
Где чокаемся мы с тобой до полвторого
В декабрьскую метель.

3.

Свет вырубили, и горит свеча.
Мне снится смерть Ивана Ильича,
Как будто бы другой и не бывает.
Свеча горит, да разум убывает.
И лучший друг корит меня за то,
Что я и вру не так и не про то,
Пишу не о своём насущном страхе,
Кормушку сколотив для зимней птахи,
Пишу, беря чужую смерть взаймы,
Средь новоселья жизни и зимы.

1.

Ну что ещё сказать вам на последней
Странице в распоследней из тетрадок?

Скажу, что день стоит на редкость летний,
Скажу, что запах лип на редкость сладок,
Скажу, что луч над Истрой между веток
Особенно пронзителен и ярок.

... Так в детстве оставляла напоследок
Я самое красивое из яблок.

2.

Нет, я ещё не мёртвая,
Ещё дышать дано
В трёх стенах, а четвёртая —
Раскрытое окно.

В моём окне распахнутом
К реке крутой обрыв
Под серебристо-бархатным
Полунаклоном ив.

А дальше — мир порхающий
Небесно-луговой,
И церковка с пока ещё
Отбитой головой.

И сумерки лиловее,
Чем в клеточку тетрадь,
Где буду в каждом слове я
И жить, и умирать.

3.

Открыта новая тетрадь,
А луч открыто
Умеет кровушку сосать
Из уст пиита.

Так из цветка сосёт пчела
Земную сладость,
И я не отверну чела
Лучам на радость.

Пускай сосут земную соль
Из уст болезных, —
Блаженно я приемлю боль
От пчёл небесных.