Забвенья нету сладкого,
Лишь горькое в груди, —
Защиты жди от слабого,
От сильного не жди.

Такое время адово
На нынешней Руси —
Проси не у богатого,
У бедного проси.

Наглядны все прозрения,
Все истины просты, —
Не у святых прощения,
У грешников проси.

Укрой меня одеялом,
Окно затвори,
Ни о каких идеалах
Не говори.

Видишь, устала я очень,
Слишком устала,
Мне выспаться мало ночи
И жизни — мало.

А на стене из нитей —
Полные паруса, —
И я не могу их не видеть,
Закрой мне глаза.

Меня пугает похожесть, —
Сними гобелен, —
Я тоже лезла из кожи,
Как паруса из стен.

Время каждой ягоде
Знаю наизусть.
Мне бы надо плакати,
Ну а я смеюсь.

Вспомните — забудете, —
Сквозь года смотрюсь.
Мне бы надо думати,
Ну а я смеюсь

И, как утка в заводи,
За воду держусь.
Мне бы надо плакати,
Ну а я смеюсь.

О как слова меня томили!
Текли, как дождики со лба.
Второстепенный смысл таили
Первостепенные слова.

И постепенно всё менялось,
Назвался иней серебром,
И жизнь уже не совмещалась
С моим печальным ремеслом.

Она была перед глазами
И всё же пряталась меж строк, —
Так между книжными листами
Кленовый прячется листок.

И только перед ликом смерти
Всё обрело свои места.
Стал гвоздь гвоздём в своём отверстье,
И стала небом высота.

Хорошо, что сама с ума не сошла,
Хорошо, что тебя с ума не свела.
В мае вишня цвела, белым цветом цвела.
Эта вишня твоею невестой была.

Хорошо, что тебя позабыть смогла,
Хорошо, что себя забыть помогла,
Даже крошки смела с твоего стола,
Даже белое платье с собой унесла!

Платье белое-белое — не по мне,
Так висеть и останется на стене.

Над чёрной пропастью воды
Вдруг показалось мне,
Как две летящие звезды
Столкнулись в вышине.

И разминуться не могли,
Сожгли себя дотла, —
И долетела до земли
Лишь звёздная зола.

И это видел старый мост
И месяц молодой.
Ты был одной из этих звёзд,
А я была другой.

Я дышу горячо и неровно:
Не бывает прошедших времён.
И сегодня в зрачках у Нерона
Догорающий Рим отражён.

Мир стоит на краю катастрофы,
Облачённый в неоновый свет.
Это значит, что ночи Голгофы
Растянулись на тысячи лет,

Это значит — есть проблеск надежды,
Воскресенье — ещё впереди,
И дотлеют чумные одежды
На моей воспалённой груди.

Давно в пристанище моём
Нет очищающей печали.
Деревья кажутся стеклом,
В которое мы подышали,
Чтоб растопилось, но мороз
Поймал и затвердил дыханье.
Деревья не меняют поз,
Совсем как статуи и зданья.
И, может, лестно им, как знать,
Сейчас предметами казаться,
Умеющими не дышать,
Но всё же быть и оставаться.
Как знать! Ведь сколько раз сама
Мечтала я побыть предметом,
Вдруг стать недвижной, как дома,
Но оставаться жить при этом.

Наконец-то я проникла в слово,
В суть его — и в плоть его, и в дух,
Наконец-то я уже готова
Это слово выговорить вслух.

Но, однако ж, каверзные годы
И со мною сделали своё, —
Чем мы глубже входим в суть природы,
Тем страшнее выразить её.

Не знала я немых ночей,
Таких, наверно, не бывало...
Кричит из ночи книгочей,
Что книг я прочитала мало.

Кричат из ночи поезда, —
Зачем забыла я пространство,
Кричит падучая звезда
О превосходстве постоянства.

Кричит из ночи целый свет, —
Зачем огонь свела на свечи,
Зачем я ни один предмет
Ещё не научила речи.

И даже сны мои кричат
О вечном долге перед снами.
И лишь одни снега молчат.
Благоговею пред снегами.

Судил меня Бог, и щадил меня Бог,
Берёг, и стерёг, и наказывал,
Но ни на одну из возможных дорог
Перстом никогда не указывал.

Сама по нутру своему выбирай
Свой путь, свой удел, свой уклад,
Не то преисподней покажется рай,
И раем покажется ад,

А выбрала, так никогда не жалей
Ни песен, ни башмаков!..

И выбрала я печальных друзей
И беспечальных врагов.

Что толку грустить, что толку
Глядеть в окно, как в провал?
...За что же это так долго
И кто меня баловал?

Дарил мне друзей печальных,
Чтоб я веселила их,
Чтоб пела о лодках дальних,
Поила из рук своих,

Лечила от всякой хвори,
Хрустящий пекла чурек
И в доме моём на взморье
Предоставляла ночлег.

Удел сестры милосердной
Мне, видимо, по душе.
Но вот в моей власти бедной
Нет никого уже.

Печальные не замечают,
Удачливые ушли.
Окошко моё качает
Дальние корабли...

Лето. Берег как жаровня.
В волдырях моя ступня.
Интересно, кто сегодня
Будет гостем у меня,

Кто сегодня мне окажет
Эту милость, эту власть,
Кто мне весело расскажет,
Как у смерти время красть?..

Вновь жара, как в преисподней,
Сквозь подмётку пятку жжёт.
Интересно, кто сегодня
В гости позовёт?

И кому со всем усердьем
Буду каяться я всласть,
Как училась красть у смерти
И у жизни стала красть?

Я не знаю лица беды,
Но оно мне видится так:
Из болотной чёрной воды
Вверх подмёткой торчит башмак.

Я не знаю лица вражды,
Но оно мне видится так:
Из недвижной красной воды
Заржавелый торчит тесак.

Я не знаю лица нужды,
Но оно мне видится так:
Из густой тротуарной воды
Желторёбрый торчит пятак.

Я не знаю лица доброты,
Но оно мне видится так:
У речной голубой воды
Серебристый лежит черпак...

Липы бешено цветут,
Мчится лето под откос.
Что за водоросли тут?
Видно, зелен этот пруд
От русалочьих волос.

А в русалочьей груди
Звонко тикает вода...
Ты меня не обойди,
Предпоследняя беда!

А последнюю беду
Я сама не обойду.

У нянюшки, у Антонины,
Для смерти припасено
И "беленькое" для помину
И белое полотно,
И туфли на номер побольше,
И кофта пошире чуть-чуть,
Чтоб можно ей было по-божьи
В дубовом гробу отдохнуть.
Всю жизнь прожила одиночкой,
При людях в чужой стороне
Приблудной кулацкою дочкой,
Пожарницею — при войне.
И снова растила, крестила,
Приладилась к разным печам,
И тайно о смерти красивой
Мечтает она по ночам:
Чтоб всё было чисто и чинно,
Чтоб всё подобало лицу,
У нянюшки, у Антонины,
Всё как у невесты к венцу.

Дверь затворяю с опаской
И выключаю свет —
Больше весёлых красок
В комнате этой нет.

Смотрят в глаза мне ночью,
Будто бы в зеркала,
Очи всех одиночеств —
Смерти б не проспала!

Это ведь жуть какая —
Смерть свою прозевать,
Думать, что ты живая,
И расстилать кровать.

Клюка моя сырая —
От знамени древко.
На знамени в сарае
Я сплю легко-легко.

Умру — пускай оденут
И в бархат, и в парчу.
У ведьмы нету денег —
Лишь космы по плечу.

Господь живёт на небе,
А бесы — на земле,
И, кутаясь в отрепья,
Колдую на золе,

И чёрта с чёртом ссорю
Я, ведьма, голью голь,
И посыпаю солью
На завтрак ту же соль.

Чёлка чёрная, длинная,
В два этажа,
Каждый волос, как линия
Карандаша.

— А была ль хороша?
— Да, была хороша.
— А была ли душа ?
— Да, была и душа ...

Неизбежны расспросы,
А возможно, и плач.
Ну, а лучшую розу
Принесёт мне палач, —

И красна и громадна —
С хозяйский кулак.
После жизни так надо,
Полагается так.

Я за целебным ядом слова
В свои пески иду без слов.
Так в Каракумах змееловы
Идут на свой опасный лов.

Потом, от водки не хмелея,
Они впадают в долгий сон,
А рядом бодрствуют змеи
В мешке, и шевелится он.

У змееловов в шрамах руки
И ремеслом отравлен взгляд,
Какие надо вынесть муки,
Чтоб сделался целебным яд!

И много ли тому дохода,
Кто извлечёт добро из зла?
Но не было такого года,
Чтобы на это я не шла.

И не было такой недели,
И не было такого дня,
Чтоб ночью змеи не шипели
Под самым боком у меня.

Цветные виденья былого,
О, как я от вас устаю!
Зачем вы приходите снова
По гордую душу мою?

Ну да, я плясала и пела,
Ну да, я спиртное пила,
Роняла со сладостью тело
В ту воду, что нефтью цвела,

И так я любила безгрешно,
Что даже не знала стыда.
Но нету, но нету, конечно,
Мне нету возврата туда.

Уже приспособилась к снегу,
В тепле не нуждаюсь уже,
Уже виноградную негу
В своей охладила душе,

Забыла я дом свой опасный —
У моря на самом краю, —
С той лестницей винтообразной,
Похожей на юность мою.

Былое нужно ли — не знаю —
Мне освещать слезою?
Как прежде, вышка нефтяная
Соседствует с лозою.

Опять благообразен облик
Законченного лета!
Корзину с виноградом ослик
Несёт, как чашу света:

Свет полдня — в винограде белом,
А свет вечерний — в чёрном,
И я спешу заняться делом,
Непрочным, стихотворным.

Чтоб мне достался этот сладкий
Свет, из земли текущий,
Пишу стихи в своей тетрадке
О радости грядущей,

О ветре тёплом и попутном,
О свете виноградном,
О том, что снилось в детстве чудном,
Хотя и безотрадном.

Вовек исписанной бумаги
Не предавала я огню.
Я с подозрительностью скряги
Моё бесславие храню.

Оно мне дорого досталось —
Ценой холодного суда,
Но вдохновенье и усталость
Сопутствовали мне всегда.

Синим раствором химическим
Я протираю стекло,
А за окном фантастическим —
Непостижимо светло.

Так велико оголение
Света, что кажется он
Вымыслом дикого гения
Из ледниковых времён.

Вижу сквозь снежное крошево
Цепкие корни в земле,
Вижу сквозь рёбра прохожего
Тесные кольца в стволе.

Вижу сквозь шубы дублёные
Слабые души ягнят...
Светом нагим оголённые,
Нервы глазные болят.

Я живу в слезах и в смехе,
Беззащитна, но горда.
У меня проси утехи,
Утешенья — никогда!

Я сама его искала.
Что ты смотришь на меня?
Я устала. Я устала
Прыгать в воду из огня!

То я — в жёны, то — в монашки,
Тут и там — одна беда.
У меня проси поблажки,
Но прощенья — никогда!

Я сама его искала,
Билась головой об лёд.
Видишь — женщина устала,
Видишь — красный лёд идёт.

"С меня одиночества хватит!" —
Отчаявшись, думала я,
Снимая при сумерках платье,
Как кожу снимает змея.

...На улице вяло светало —
Мешало обилье дождя, —
Беспомощно платье свисало
Со вбитого в стенку гвоздя.

В нём было такое безволье,
Такое — совсем ничего,
Что было мне жалко до боли
Совсем не себя, а его.

Оно мне казнённым казалось,
Когда в полутёмном дому
Чужое лицо прикасалось
Дремотно к лицу моему.

В овраг мы спускались, как будто в провал,
Снегами почти голубыми,
Ты палкой ореховой крупно писал
Вдоль снежной тропы моё имя.

И был набалдашник — головка змеи
И полураскрытое жало,
Я в замшевых варежках пальцы свои
От смутного страха сжимала.

Тогда бы и надо с твоей колеи
Свернуть на тропинку любую
И издали помнить улыбку змеи
И зиму почти голубую.

Не за тем я шла,
Чтоб тебя обидеть,
А за тем я шла,
Чтоб тебя увидеть.

Не затем жила,
Чтоб не знать о боли,
А затем жила,
Чтоб не знать неволи.

Не затем ушла,
Чтобы схоронили,
А затем ушла,
Чтобы не забыли.

Всё мне открылось
С недавнего дня.
Сделай-ка милость,
Забудь про меня.

Лучше забвенной
Мне быть до конца,
Чем без венца,
Без кольца,
Без лица.

Кто я такая
В сознанье твоём?
Ветка чужая
На древе родном,

Яблоко рая,
Но с адским червём —
Вот я какая
В сознанье твоём.

За ночь одну пожелтели берёзы,
Поздней красой меня сводят с ума.
Господи Боже, кому мои слёзы?
Господи Боже, кому я сама?

Другом забыта, покинута музой,
В сад с непокрытой иду головой, —
Нету сейчас неразрывней союза,
Чем с пожелтевшею за ночь листвой.

Каждый листок, как отдельное слово,
Скоро закружит в густой вышине.
Веткой берёзовой стать я готова,
Только не будет той милости мне.

Никак я жизни не налажу
В дому, где не бывать теплу.
Чужого ангела я глажу
По белоснежному крылу.

Его изобразил мне иней
В прямоугольнике окна.
Откуда знает ангел зимний,
Какая участь мне дана?

Что из того, что без ответа
Любила свой бакинский дом
И тёплый камень парапета,
Где ивы морю бьют челом.

Но что теперь переиначу?
И хоть в окошке — два крыла,
Не перебраться, как на дачу,
В ту жизнь, которая прошла,

Тихие, тихие, тихие звуки
Первого снега в году.
Тихие, тихие, тихие руки
Другу на плечи кладу.

Белые, белые, белые хлопья —
Белые с неба цветы...
Преодолею сознанье холопье,
Преодолеешь и ты.

Страх наш не вечен пред временем вечным —
Просто такая пора, —
Первый снежок, как больной человечек,
Жмётся к ограде двора.

Уже я буду забыта
И дочерью и тобой,
Уже я буду покрыта
И временем и травой,

Как вдруг появится птица,
В клюве огонь держа.
Не надо её страшиться,
Ведь это моя душа,

Она по вас стосковалась,
Не троньте её огня, —
Ей только в огне дышалось,
Поэтому нет меня.

Уж лучше б мне бессонница:
Мне снится что ни день
То мачеха-покойница,
То мачехина тень.

Носатая, румяная,
Она живёт в нужде
И варит кашу манную
На чистой на воде.

А речь её крахмальная,
И неприступен вид.
Вся кухня коммунальная
Пред мачехой дрожит.

Но есть и сбережения
У ней на чёрный день,
Есть деньги — без движения,
Как на стене олень.

Но тень её, о Господи,
С поникшей головой,
Слаба и легче копоти
От свечки восковой.

И кухня коммунальная
Её не ставит в счёт —
Немую и печальную
Сандалиями мнёт.

А та и в унижении
Не копит ни гроша...
Так неужели тень её
И есть её душа?

В грохоте улиц, в истоме
Осени движутся дни.
Напоминаньем о доме
Память мою не казни.

Вспомню и так на рассвете
Море и третий этаж,
И на щербатом паркете
Бабушкин старый трельяж.

Розовый мрамор с орехом
Под зеркалами, и я
Рожицы строю со смехом,
Грешные мысли тая.

Дерзкие мысли о славе
Дали на время презреть
Дом в виноградной оправе, —
Жизни нелёгкую треть.

Назад, назад, — к себе домой! —
Во чрево быта изначального,
В нутро жилища коммунального,
Где пахнет стиркой и долмой.

Назад, назад, — к себе домой! —
Где только песня колыбельная,
Да ставень ветреной зимой
Скрипит, как мачта корабельная.

Назад, назад, — к себе домой! —
В существованье довременное,
Где нерождённая, нетленная —
Была я музыкой немой.

Возят на рынок картошку и сало,
Ягоду, тару, тряпьё...
Мне хорошо, я ещё не узнала
Куплю и тщетность её.

В доме напротив два друга устало
Тянут хмельное питьё...
Мне хорошо, я ещё не узнала
Дружбы и скуки её.

Возле кладбища в начале квартала
Праздно орёт вороньё...
Мне хорошо, я ещё не узнала
Славы и праха её.

Старый партиец смахнул с одеяла
"Правду" — обрыдло враньё...
Мне хорошо, я ещё не узнала
Веры и краха её.

Поезд тюремный уходит с вокзала
В тундру, где волчье вытьё...
Мне хорошо, я ещё не узнала
Воли и смерти её.

При свете солнечного дня
Иной не нужен свет.
Ты больше не зови меня —
Меня на свете нет.

Есть только видимость того,
Что я ещё жива:
Стою у дома твоего
И говорю слова.

Но то, что в них заключено,
Здесь, на земле, мертво, —
Мне никогда не суждено
Изведать волшебство

Привычного житья-бытья,
Весёлой суеты...
Но если здесь живая — я,
Так, значит, мёртвый — ты?

Но этого я и на миг
Представить не могу!
Нет, мой потусторонний крик
Теряется в снегу,

Нет, это я за той чертой,
Где праху равен прах,
А души разнятся судьбой
И светятся впотьмах.

Я и время — мы так похожи!
Мы похожи, как близнецы,
Разноглазы и тонкокожи...
Ну, скажи, не одно и то же
Конвоиры и беглецы?!

Ярко-розовые ладони,
Каждый светится капилляр, —
Я — в бегах, а оно — в погоне,
У обоих мир двусторонний —
Там наш пепел, а здесь пожар.

Я и время — мы так похожи!
Врозь косые глаза глядят...
Как ты нас различаешь, Боже?
Ну, скажи, не одно и то же
Взгляд вперёд или взгляд назад?!

Преимущества никакого
Ни ему не дано, ни мне,
Лишены очага и крова,
Мы бежим, как за словом слово
В обезумевшей тишине.

Кому-то счастливый
Отпущен дар —
Крылатый, крикливый,
Как птичий базар.

Кому-то степенный
Отпущен дар —
Весомый и тленный,
Как в лавке товар.

Кому-то волшебный
Отпущен дар —
Как будто целебный
Цветочный нектар.

А мне одинокий
Отпущен дар —
Сухой и жестокий,
Как в море пожар.

1.

Вот раковина на столе
Телесно-розового цвета.
Каким огнём была прогрета
Она в своей подводной мгле?
Кто для моей житейской прозы
Её из Каспия извлёк?
Она как бы огромной розы
Окаменелый лепесток.
Нутро распахнутое гладко,
Зубчаты нежные края, —
Не в ней ли горестно и сладко
Откликнулась душа моя?

2.

У последнего рубежа,
Словно раковина морская,
Обнажённая и пустая,
Беспрерывно гудит душа.

Настоящего лишена,
Полнозвучием жизни прошлой —
Целомудренной, грешной, дошлой
Напряжённо живёт она.

На шумной и маленькой станции,
Где одноколейный тупик, —
Задаром мне рог с инкрустацией
Отдал горбоносый старик.

На вкус кисловато-прохладное,
Но сладко палящее кровь,
Я выпью вино виноградное
И вспомню родительский кров.

Там не было рога изящного
С отделкою из серебра,
И не было дыма кизячного
Над чёрным колодцем двора.

Но двор был такой же общительный,
Как станция здесь, в тупике,
И рог я с улыбкой мучительной
Держу в онемелой руке.

Мне надобно терпение,
Всей жизни волшебство —
Одно стихотворение,
Не более того.

Пишу со дня рождения
Сознанья моего
Одно стихотворение,
Не более того.

И всей души движение,
Над смертью торжество —
Одно стихотворение,
Не более того.

В дни, когда наступают припадки
Безотчётной моторной тоски,
Я, как правило, обе перчатки
Забываю в нагретом такси.

Очутившись в лесу подмосковном,
Глубже руки вобрав в рукава,
Так стою, словно в хоре церковном
Нахожусь, но забыла слова.

Все деревья в осеннем уборе,
И качает их ветер разрухи,
Так раскачиваются от горя
На Востоке моём старухи.

На Востоке моём, на Востоке,
Может, не было то, что было?
Или жизни минувшей уроки
Я, как школьница, позабыла?

Я ль не вылечилась от хвори
Бесконечно разыгрывать драмы?
А когда-то входила в море
Только ради подводной ямы, —

Чтобы кто-то спасал отважно,
Чтобы делали в жутком молчанье
На каспийском песочке пляжном
Мне искусственное дыханье.

От сиротства иль от безумства
Это было? Но это было.
Неужель те же детские чувства
Осень дряхлая разбередила?

Я всё хочу уйти! Уйти!
Мне всё нужней, нужней свобода!
И нет естественней ухода —
Крест-накрест руки на груди.

Я репетировала смерть,
Крест-накрест складывала руки,
Лицо не выражало муки,
Чтобы не страшно было впредь.

Шла репетиция в бреду.
В разъятом на куски сознанье
Больничные седые ткани
Цвели, как яблони в саду.

Уже семь лет я не больна,
Моё сознание едино,
Но, как на ветках паутина,
Опять мне жизнь моя видна.

По тонким лестничкам её
Карабкаюсь и задыхаюсь,
И всё свободы домогаюсь
Бессмысленной, как забытьё.

Напротив дом повыше,
Чем наш. Уже темно.
Кошачьим глазом с крыши
Звезда глядит в окно.

Знобит. Я нездорова,
И света я не жгу.
Звезда почти готова
К кошачьему прыжку.

Ей тоже одиноко
И есть о чём сказать,
И тоже ей до срока
Не хочется сгорать.

Бабочка приколота к вечности иглой,
Ну, а я пером приколота к бумаге.
Всё могло бы стать словесною игрой,
Если б на игру хватило бы отваги.

Но ещё способна я смеяться над собой,
Потому что жизнь над смертью посмеялась, —
Бабочка осталась жёлто-голубой,
Ну, а я тоской зелёною осталась.

Как совершенен замкнутостью круг!
И ты замкнись в себе, душа смурная,
На что тебе товарищ или друг
И в неизвестность дверь и даль земная?!

Поговори сама с собою вслух
О зыбкости приюта и привета!
... Летит в окошко тополиный пух —
Избыток разыгравшегося лета.

С достигнутой в страданьях простотой
Прими явленья внешнего избыток,
Но никогда за собственной чертой
Что-либо взять не совершай попыток!

Три недели душу саднило
Неотплаченное зло.
Дождь прошёл, и попрохладнело,
Отпустило, отлегло.

И опять с утра до вечера
Я кричу своей любви:
Я тебя очеловечила,
Ты меня обожестви!

Я во сне нахожусь, как на дне
Океана — юнец без скафандра.
Задыхаюсь, и чудится мне
Душный запах цветка олеандра,

Просыпаюсь, и чудится мне
Без скафандра юнец желторотый,
От него на зелёной стене
Тень качается вполоборота,

И морская трава на стене
Проступает — от сырости пятна, —
И мурашки бегут по спине,
Так мне эта трава неприятна.

Я тихонько лежу на спине
С участившимся сердцебиеньем:
Всё реально, лишь солнце в окне
Представляется мне сновиденьем.

Всё мне кажется: высплюсь, и завтра
Подойду к золотому окну,
И мучительный дух олеандра
Я всем горлом, всей грудью вдохну.

А пока в подмосковной больнице,
Непонятной тревоги полна,
Я твержу флегматичной сестрице,
Что за радость видна из окна,

Из окна моей памяти юной,
Из окна золотее огня,
Из окна моей веры безумной
В прежний мир, обступивший меня.

Над санаторным отделеньем,
Над населеньем городка,
Лежали в небе предвесеннем
Пузырчатые облака.

И ежедневно пред обедом,
На табуретке у крыльца,
Больной антисемитским бредом
Писал Иуду без конца.

Его Иуда был курчавый,
Змееобразный, без ребра,
Одна рука была кровавой,
Другая в пятнах серебра.

Помешивал художник краски
В помятой банке жестяной,
И на него не без опаски
Поглядывал другой больной...

Так в марте в городке больничном
Сходила медленно с ума
И жалась к корпусам кирпичным
Изнемождённая зима.

За греховный, опущенный
Взгляд из-под век
Не была я допущена
В Ноев ковчег.

Но из сил я не выбилась —
Страсти дитя, —
Из потопа я выбралась
Вечность спустя

И гляжу: то же самое,
Тот же Содом,
Где, насытившись драмою,
Любят втроём.

Вот и платье тогдашнее
Тлеет в песке,
И у ангела падшего
Свечка в руке.

Эти крылья развязаны,
Но не летят...
Видно, зря я наказана
Вечность назад.

Слой воздуха лежит меж платьем и плащом,
А мысль моя лежит между слоями пыли, —
Мы забываем тех, кого легко простили,
Но едко помним тех, кто нами не прощён.

И вновь мои шаги опасливо тихи,
Пузырится мой плащ, а платье липнет к телу,
Прощения просить я вновь не захотела, —
А вдруг безбольно мне отпустятся грехи?

Ничего не смыло
С памяти больной.
Не ходи, мой милый,
Не ходи за мной.

Нам опасны встречи,
Мы с одной бедой,
Мой с ума сошедший
Ангел молодой.

В той психиатричке,
Где столкнулись мы,
Голос электрички
Шёл поверх зимы.

Бой часов, вороний
Неуёмный гам —
Всё потусторонним
Мне казалось там.

А судьбой реальной
Сорок дней подряд
Был мне твой печальный,
Просветлевший взгляд.

Призрачна моя правда,
Правду чужую влачу.
В камне — во храме Гегарда —
Я зажигаю свечу.

Медленно пред образами,
Словно свеча, я горю, —
Боже, чужими словами
Даже с Тобой говорю!

В мире весенняя слякоть,
Туч и деревьев слои...
Плачу. Но стыдно мне плакать,
Слёзы и те — не мои!

Хватит речью бесполезной
День за днём казнить твой слух.
Скоро стану бессловесной,
Превращусь в древесный дух.

На последнее свиданье
Ты придёшь ко мне, скорбя, —
В первый раз моё молчанье
Будет страшным для тебя.

Мне снится — сон короток,
Прерву когда-нибудь
Зеленоватых чёток
Кругообразный путь.

И снова на рассвете
Я видеть устаю,
Как движешь чётки эти
И с ними жизнь мою,

Я разума лишаюсь —
Меж ними ни узла, —
Всё время возвращаюсь
Туда, откуда шла.

А ты среди мистерий,
Разыгранных судьбой,
О вере и безверье
Толкуешь сам с собой.

А грех повсюду свальный,
И в трезвом забытьи
По кругу машинально
Ты движешь дни мои.

Что осталось от надежды,
Что осталось от любви?
Лишь дарёные одежды
Да немые соловьи.

Целый мир обезголосел,
Каждый ствол в нём опустел,
Это даже и не осень,
Это — жизненный предел.

Света белого не вижу
Из-за чёрного огня, —
Я впервые ненавижу,
Господи, прости меня!

И пришла зима. Воздушный купол
Белизной своей к земле прирос,
И деревья голые укутал
В колкое вязание мороз.

Это одеянье не беднее,
Чем листва, шумевшая в лесу.
Мне легко, как будто бы на шее
Голову, как облако, несу.

И душа моя как будто знает
Из всего мне чуждого исход,
Но в сознанье робко возникает
Прошлый год и позапрошлый год:

Точно так же радостно вершилось
Единенье неба и земли,
Точно так же голова кружилась
И деревья инеем цвели...

Дай Бог вам настроенья
И лёгкого пера.
Моё стихотворенье
Написано вчера.

Вчера снега сходили,
И Сетунь била в мост,
Колокола гласили:
Настал великий пост!..

Всё было бы спокойней,
Всё было бы как встарь,
Когда б на колокольне
Не женщина-звонарь.

Любя свой хлеб жестокий,
На стыке двух времён
Какой она широкий
Раскачивала звон!

И ямб тысячестопный,
Год, месяц и число —
Весь мир послепотопный
Куда-то вдаль несло...

Я вряд ли смогу находиться в системе
Какой бы то ни было.
Я вряд ли смогу расчленить своё время
На убыло — прибыло.

Несчастная память — и та не разъята
На правду и вымысел,
И помню я больше, чем знала когда-то,
Когда меня выбросил

Потоп в тот хаос, где Христос и охранка
И дань суеверию,
Где грубо кусок вымогает цыганка,
А быдло — империю,

Где небо так ясно и так сумасбродно,
Где так я зависима
От каждой пичужки, живущей свободно,
Как было замыслено.

Зачем, опершись о порог,
Часа эдак три иль четыре
Трёт замшевой тряпкой сапог
Тишайший сосед по квартире?

Зачем в коммунальном аду,
Где все наши песенки спеты,
Выкрикивает какаду
Названье центральной газеты?

Зачем тугодум-управдом,
На восемь настроив будильник
И сунув его в холодильник,
В шкафу удавился стенном?

Как сны, обрываются дни,
Но есть жесточайший порядок
И в том, что безумны они,
И в том, что они без загадок.

С какой тоской весёлой
Последних полчаса
Медок сосали пчёлы,
А запах — небеса,
С какой тоскою пряной
От липовых цветов
Июльский день отпрянул,
Сгорел и был таков,
С какой тоской беспечной
Я думала о том,
Что ты, мой первый встречный,
Ушёл за окоём
Всего, что было летом,
Всего, чему не быть,
Всего, о чём аскетам
И строчки не сложить.

Разыгрался мой сон не на шутку, —
Я опять на земле не живу,
А дыша в тростниковую дудку,
Под водою неслышно плыву.

Как цветок, шевелится медуза,
Обжигает ладони мои.
Надо мною склоняется муза
В одеянии из чешуи, —

И пою о большом промежутке
Между дном и сияньем зари,
Но не звуки восходят из дудки,
А серебряные пузыри.

И какой-то рыбак безутешный,
За рыбёшку дыханье сочтя,
Поплавок поправляет поспешно
И смеётся легко, как дитя.

Хоть кому-то — намёк на удачу,
Хоть кому-то — надежда на миг,
И уже я от радости плачу,
Рот разжав и теряя тростник.

И шатается и тарахтит
Наш вагончик на узкоколейке,
И ворочается и кряхтит
Желтобровый старик в кацавейке.

Море движется в мутном окне.
Далеко ли ещё до Набрани,
Где тряслись в малярийном огне
Непривычные к морю крестьяне.

Хорошо им далась эта тишь
И севрюги, солидные весом, —
Комары шевелили камыш
Между морем и смешанным лесом.

Хорошо им далась эта глушь —
Затыкали и волны им глотки,
В золотые часы волокуш
Налегая на лёгкие лодки.

Отошли и беда и вода,
Поутихли каспийские воды,
Да и память трясут не всегда
Малярийные ссыльные годы.

Мельче море и реже тростник,
И с волной отступает былое, —
То ли спит, то ли мыслит старик,
А быть может, ни то, ни другое...

Никакою не томлюсь виною,
Просто — я разглядываю дно,
Обернусь, а за моей спиною
Всё, что разлюбить не суждено.

... Тянется фисташковая тина,
Отмели цветущее гнильё.
Море человеку не чужбина,
Разве что — предчувствие её.

Сама виновата, сама виновата,
Достойна я всяких смертей:
Я бросила друга, унизила брата,
Я — худшая из матерей.

И каждый мой сон — мне петля или плаха,
Костёр иль кусочек свинца.
Спросонок по зеркалу стукну с размаха,
А в зеркале нету конца

И нету лица — только серая туча
В кровавых потёках зари...
Сама виновата, но больше не мучай
И заново не сотвори!

Раскрыла книгу и легла в кровать.
Едва ль осилю "Тёмные аллеи"!
Мне стало тяжело запоминать,
Но забывать ещё мне тяжелее.

Когда б могла пойти я в монастырь, —
Не в сумасшедший дом, где стану тенью,
Где расчищают за окном пустырь
Бог знает под какое помещенье!

Но это будет позже, а сейчас
Снимаю на Пречистенке квартиру
И, не смыкая неподвижных глаз,
Хочу проникнуть в бунинскую лиру.

Но я мечусь меж лирой и певцом:
Растёт ли под Парижем можжевельник?
И есть ли что-нибудь за тем кольцом,
В какое вправлен Чистый понедельник?

Я тоже брошу друга, но, увы! —
Пройду не со свечой, не в белом плате,
А буду на окраине Москвы
Тень от руки прилаживать к лопате.

Уже мне тягостно открытое пространство,
В коленках чувствую предательскую дрожь.
Ах, море бурное, не верю я в бунтарство,
Ах, море тихое, твоё смиренье — ложь.

На узкой улице мне дышится свободней,
В пространстве замкнутом мерещится покой,
Под низкой аркою бакинской подворотни
Я беспричинною не мучаюсь тоской.

Я вижу сморщенный квадратный дворик чёрный,
В железных ящиках отбросы бытия,
И смрад вдыхаю с той улыбкою покорной,
С какою двигаться привыкла жизнь моя.

Стоит зима-тихоня,
Бесшумно снег идёт,
Но чудится погоня
Все ночи напролёт.

Берёт мой след овчарка
На длинном поводке,
И у кого-то ярко
Фонарь горит в руке.

Горит от страха темя:
Возьмут меня вот-вот!
Но на прыжок всё время
Овчарка отстаёт.

Потру глаза ладонью,
Глотну сухой снежок,
Но снова меж погоней
И мной всего прыжок.

К чему, на самом деле,
Затеяна возня?
Иль на бегу велели
Всю жизнь держать меня? —

Чтоб свет от батарейки,
Чтоб слушала в тоске
Дыхание ищейки
На длинном поводке.

Жизнь, я расстанусь с тобою,
Расстанусь с тобою,
Не попирая
И пыли своею стопою,
Не отягчая
И воздуха жадным дыханьем,
Не удручая
И друга последним свиданьем...

Напрасно выбили
Из рук моих вино!
Я сладость гибели
Предчувствую давно.
Но не цыганская
Влечёт меня гульба,
А каторжанская
Мерещится тропа.
Средь снега вешнего
На третью на зарю
Я обрусевшего
Христа на ней узрю.
Магдальским мирром
Здесь не пахнет и в жару,
Оленьим жиром
Я ступни Ему натру,
Власы распустятся,
Прильнут к Его ступне, —
Ужель отпустится
Моё бесовство мне,
И с успокоенным
Я упаду лицом,
Когда конвойные
Прошьют меня свинцом?!.

Какая зима падучая!
Снег падает без конца.
А смерть моя неминучая
Не открывает лица.

Пришла б и сказала попросту:
Пойдём — за тобой пришла,
Не надо страшиться попусту —
Я, видишь, лицом бела!

И вовсе я не печальная —
Я жизни самой родня,
Ты бабкою повивальною
Ещё назовёшь меня.

Я дам тебе ложе узкое
И ёлочку в сторожа,
Зато над землёю русскою
Твоя запоёт душа,

Стихи твои, дети кровные,
Найдут, наконец, приют
В стране, где снега безмолвные
Слышнее людей живут.

Облокотившись о перила,
Смотрела я в ночную тишь,
И чья-то тень меня спросила:
"О чём всё время ты молчишь?"

На что тебе — как я бытую,
Какая на устах печать?
А говорим мы зачастую,
Когда нам не о чём молчать.

О чём молчу? Но это — тайна,
И я давно её раба.
Ах, майна-вира, вира-майна!
Не так ли движется судьба?

И ты, пришелица ночная,
Сейчас взлетишь и упадёшь,
Над морем воздух приминая,
В морскую обращаясь дрожь...

У окна, на табуретке,
Не смыкая век,
В снег я всматриваюсь редкий
Да в снотворные таблетки,
Белые, как снег.

Погружусь я в рукотворный,
Сатанинский сон —
И возникнет беспризорный,
От багровой сажи чёрный,
И напомнит он,

Как под дымными котлами
С варевом-смолой
Спал он зимними ночами
В этом каменном бедламе,
Городу чужой,

Как он выкрал у старухи
Из мешка паёк,
Озверевший с голодухи
Кулачонок лопоухий,
Выкрал — и побёг.

Та старуха доводилась
Бабушкою мне,
Долго плакала, бранилась,
А потом всю ночь молилась
На стекло в окне...

Ну, а я чем виновата?
Я была мала
И спала, как спят котята,
Но виденьями чревата
Снеговая мгла.

Как благонравно светились
Медные ручки дверей,
Как своенравно кружились
Стайки цветных пузырей!

Не отягченные скверной,
Мыльные, легче пера, —
Только они достоверны,
Всё остальное — мура.

Где эти ручки, качели,
Марки и календари?
Только они уцелели —
Радужные пузыри.

В этом бессмертном свеченье
Шарообразной мечты
Есть и простор, и мученье —
Всё, чему предана ты.

Здравствуй, моё божество,
Сон мой — залётная птица!
Чтоб не забыть ничего,
Необходимо забыться.

Пусть ты недолго гостишь,
Хрупкие крылья смыкая.
Эта залётная тишь
Редкая и дорогая.

Так вот и вспомню без слёз
Всё, что изрыто слезами,
Всё, что как день пронеслось,
А исчислялось годами.

Слышится галочий крик,
Трудно смыкаются веки.
То ли забудусь на миг,
То ли забуду навеки...

А вспомним ли мы
Через несколько лет,
Что был у зимы
Мелодический свет,

Что ловит земля
Сквозь метели и льды
Стеклянное "ля"
Вифлеемской звезды.

А вспомнит ли нас
Через несколько лет
В серебряный час
Колокольный рассвет?

Предвидено, предсказано,
Цветком не прорасту,
Я к времени привязана,
Как к конскому хвосту.

О плоские булыжники
Крутым затылком бьюсь.
Молчат твои подвижники,
Затоптанная Русь!

Молчат твои утешники,
Лежат в сырой земле,
Кровавые подснежники
Им чудятся во мгле,

Да снится, как расплющило
Их младшую сестру, —
Лишь волосы распущены
И тлеют на ветру.

День истлел. Переселилось
Слово в жёлтую звезду.
Нет, ни с кем я не простилась
У погоста на мосту.

На погосте я гостила,
Здесь — деревья и кусты,
Разномерные могилы,
Разноростные кресты —

Деревянные, простые,
С червоточинным нутром,
И железные, витые,
Крашенные серебром.

А поодаль, за оградой,
Спят, разжавши кулаки,
Ряд за рядом, ряд за рядом,
Старые большевики.

И над ними — ни осины,
Ни берёзы, ни ольхи,
Ни травиночки единой —
Лишь посмертные кручины
Да бессмертные грехи,

Да казённые надгробья,
Как сплочённые ряды.
Господи, твои ль подобья
Дождались такой беды?

Вот и тьме в дверном отверстье
Наступил конец.
Я стою в твоём подъезде
И держу венец —

Не лавровый, не терновый —
Боже упаси, —
Олеандровый, пунцовый, —
Только пригласи!

Будешь, как зарёй, увенчан
Ты венком моим,
Самой глупою из женщин
Будешь ты любим!

Так прошли, мой нелюбезный,
Тысячи ночей,
Так завянет и железный
На груди моей.

На нежной груди херувима
Стального столетья броня...
А я лишь одним одержима:
Ты больше не любишь меня!

Под небо Иерусалима
Моя устремилась родня...
А я лишь одним одержима:
Ты больше не любишь меня!

К земле подступает незримо
Начало последнего дня...
А я лишь одним одержима:
Ты больше не любишь меня!

Здесь белые ночи
И Финский залив мелководный.
Впервые и прочно
Себя ощущаю свободной

От собственной тьмы
И от тьмы беспробудного дома,
От душной зимы,
Что стояла в груди моей комом.

Но вот на песке,
Где трава голубая — пучками,
К любовной тоске
Ты зовёшь смоляными зрачками.

Скорее дай руку,
Скорее скажи: "До свиданья!"
На длинную муку
Уже не хватает дыханья!

Книгу раскрыла бы — выключен свет,
Я бы заснула — не спится,
Свет бы зажгла — выключателя нет,
Это такая больница.

Всхлипнет соседка иль звякнут ключи —
Вздрогну, зароюсь в подушку,
Вспомню поленья в голландской печи,
Над циферблатом — кукушку,

Вспомню шипящий чугунный утюг —
Красные угли под крышкой, —
Деду утюжит парадный сюртук
Папа с сердечной одышкой...

Ну, а потом? Что случилось потом?
Память, как детство, пропала.
Я ли стихи запивала вином,
Дружбу вела с кем попало?

Ну, а потом обрывается след...
Что же случилось недавно?
Свет бы зажгла — выключателя нет,
Ну, а меня — и подавно.

В окнах напротив кромешная тьма,
Уголь в котельной мерцает...
Что здесь — больница или тюрьма?
Кто его знает...

Здесь мне ещё непривычно,
Но, опершись о забор,
Юноша в куртке больничной
Смотрит в глаза мне в упор, —

Словно в кольце обручальном,
В жёлтом колечке зрачок.
Кто ты, со взором печальным?
Видимо, не новичок.

Зная все доски в ограде,
Здесь, среди белого дня,
Прямо в глаза мои глядя,
Манит в лазейку меня

И на свободе, у свалки,
Часто целует в глаза.
Что ты, мой милый, мой жалкий,
Мне это вовсе нельзя!

Не потому ль в этом доме
Дни скоротаю свои,
Что позабыла всё, кроме
Немилосердной любви?

Мне б густой мастикой
Натирать полы,
Алою гвоздикой
Украшать углы,

Сдобной кулебякой
Друга угощать,
Комнатной собакой
Дворника стращать.

А сижу в больнице,
Снится мне побег,
День на день ложится,
Словно снег на снег.

Сюда, где забвенье с изменою
И с совестью путают срам,
Приходит Простая, Надменная
И будит меня по утрам.

И я пристаю к ней с вопросами:
Куда и зачем нам идти,
Зачем раскалёнными розами
Мы хлещем себя по груди?

Ведь это — не женский заведомо,
К тому же шиитский обряд.
Зачем же от слова заветного
Вседневно ожоги горят?

Да, такое времечко,
Да, такие птички!
Что ж, пора, евреечка,
Складывать вещички.

А в какую сторону
Кривая поведёт, —
Знать не надо ворону,
Он пепла не клюёт.

Моя палата голубая,
Моя палата двадцать шесть.
Лежу и стенку колупаю —
Ни пить не хочется, ни есть.

Зачем я думала, мой милый,
О том, что будет впереди?
Не видел голубой могилы,
И не ходи! И не гляди!

Не прорастёт сквозь краску эту
Ни сон, ни травка, ни быльё,
Да и не в саван я одета —
На мне клеймённое бельё.

И одному клейму известно,
Что здесь и горе неуместно
И посещенья не нужны.
Лежу в палате многоместной —
Четыре голубых стены.

Каменеют щёки от мороза —
Градусов за тридцать не пустяк!
Стонут и скрипят одноголосо
Изгороди, ставни, березняк.

В этом стане стонущих растений
И вещей, сработанных из них,
Мне вослед приплясывают тени
Босиком и в шапках меховых.

Кто они, одетые так странно,
Что немеет у меня ступня,
Из какого вышли балагана
И за что преследуют меня?

Не нужны им ни столбы, ни дачи,
Ни деревьев хрупкие верхи...
Господи, да это не иначе —
Одичалые мои грехи!

Ради славы и корысти
Столько вымерло огня...
И скрипач фламандской кисти
Взглядом выискал меня.

Тлеет красная ермолка,
И обуглился смычок, —
Вопросительно и долго
Смотрит этот старичок.

Но никто из нас не знает,
Отчего над миром дым, —
То ль огонь нас поедает,
То ли мы его едим...

На Неве косое лето,
В дымный дождь дворец одет...
Жизнь моя, — но нет ответа.
Смерть моя, — ответа нет.

Эту женщину я знаю, как себя.
Взгляд рассеянный, а голос неподвижный,
Чёлка чёрная, как дождик сентября,
Фартук кухонный забыт на полке книжной.

Хорошо твоя голубушка живёт!
В одиночку вдоволь ест и пьёт и плачет, —
Про любовь ей наобещано вперёд,
За печаль свою сама в рассрочку платит.

Дождь звенит, а ей мерещится — кольцо
С пальца длинного слетает и слетает...
Я-то знаю эту женщину в лицо,
Но она себя давно уже не знает.

В день Владимира, под воскресенье
Я зашла в эту церковь случайно.
И опять сквозь невнятное пенье
Проступила вседневная тайна.

И во храм за святою водицей
Молодая пришла богомолка,
Выпирают из кофты ключицы,
Под платочек упрятана чёлка,

Лоб свободен, но несколько узок,
Как тропа в переулке зимою,
Ну, а взгляд — он свободен, как узник,
Навсегда примирённый с тюрьмою.

Богомолка встаёт на колени,
Пол холодный целует: "Помилуй!"
И мелькают грядущего тени
Так, как будто грядущее было.

Вот и без друга я, вот и без крыши,
Разве что не в гробу.
Первые песни, которые слышим,
Определяют судьбу.

Всё-то мне слышится, как напевает
Бабка моя по ночам:
Деточка, это не солнце сияет,
А догорает свеча.

Деточка, что ты от рамы оконной
Глаз не отводишь своих?
Это стучится к нам ветер бездомный,
А не любезный жених.

Деточка, жарко тебе не от печки, —
Это пылает озноб,
Ангел-хранитель уносит с крылечка
Лёгкий, как облако, гроб.

Дерево странного облика, —
Что ни листочек — то облако
Белое, белое, белое,
Полное зова и отклика.

Разом и платье венчальное,
И полотно погребальное —
Белое, белое, белое
Дерево это печальное.

Иль, притворившись растением,
Ангел простёр оперение
Белое, белое, белое
Между творцом и творением.

Память или кинохроника?
Свет былого или тень?
Вот летит пыльца с тутовника
На персидскую сирень!

День такой, что и барышнику
Не запомнится урон.
По бакинскому булыжнику
Проезжает фаэтон.

Колесо блестит высокое,
И приподнят чёрный верх,
Тощий кучер, громко цокая,
Приглушает женский смех.

Обнимает мама отчима,
Пыль мешается с пыльцой, —
И грядущим одиночеством
Ударяет мне в лицо.

Колесо скользит вдоль крепости...
Вдалеке стареет мать...
Стыдно, глупо до нелепости
Лихом детство поминать.

Не судьбы моей превратности,
А превратности души —
Эти до невероятности
Чёрные карандаши.

Колесо с последней спицею,
Полубред и полубыт...
Но цветёт сирень персидская,
И туман с неё летит...

Я с ужасом твержу: смирись,
Моя душа-заложница,
Уж коли так сложилась жизнь,
Иначе и не сложится!

Есть только право умереть,
А умереть успеется.
Свистит над головою плеть —
Российская метелица.

Но там, где возродилась быль,
Где жизнь творится наново,
Ты обо мне не плачь, Рахиль,
В жилище ханаановом!

Вросла я в почву, словно ель,
А почва многослойная,
Меня не вызволит отсель
Звезда шестиугольная.

Я в русский снег и в русский слог
Вросла — и нету выхода, —
Сама я отдалась в залог
От вдоха и до выдоха!

И душно замятью ночной
Мне под звездой казённою,
И вьётся мирный дым печной,
Как будто над газовнею...

А всё-таки кажется мне,
Что судьба справедлива.
На скользком захламленном дне
Я живу горделиво,

Обломки предательств и стыд
Запоздалый — миную,
Поросший ракушками щит —
Красотой именую.

В сухие акульи глаза
Я гляжу без опаски,
Потоп и над ним небеса
Однозначной окраски,

И рыбы, как листья, летят
По текущему небу,
И движется песенный лад
Бытию на потребу,

И хитрый болтун-водяной
Не собьёт меня с толку...
Я память под синей волной
Продеваю в иголку.

Тот — не по сердцу, тот — не по уму,
В забвенье этот канул, как во тьму,
Лишь поняла, что верила жестоко.
Впервые — никого, и потому
Впервые в жизни я не одинока.

Брожу по дну, похожему на сад,
Из водорослей я вяжу наряд,
И свод волнистый подпирают плечи,
На них тычинки в лилиях горят,
Как в кружках на столе горели свечи.

О чём молиться бабушка могла,
Зачем крестилась, глядя в зеркала,
Как будто там бесовка отражалась?
В сырую землю бабушка ушла,
А я навек с землёю распрощалась.

В воде просторней, чем в земле сырой, —
Две лилии мерцают над волной,
И мне легко их подпирать плечами
И весело существовать одной
Подводными зеркальными ночами.

Ах, всё, наверно, кстати:
И кружевное платье,
И музыка барокко,
Фиоко и Скарлатти,
Я мучаюсь жестоко.

И кружевные звуки
Моей причастны муке
Не менее, чем это
Убийство нищей суки
Каштанового цвета.

Подсыпали отраву —
Мол, по какому праву
Она служила, ела
Без паспорта и славу
Завоевать сумела?

А музыку иголка,
Как бы по кругу ада,
По диску водит долго,
И всё идёт, как надо, —
Гармония... Абсурд...

Легка твоя посмертная кровать,
У смерти времени не занимать,
Здесь есть досуг над жизнью поразмыслить:
Родится гений, чтоб ничтожного возвысить,
Ничтожный — чтобы гения попрать.

Обшарпаны стены,
Топтун у ворот:
"Опасная стерва
В том доме живёт.
О русском народе
Бесстыдно скорбит,
Транзистор заводит
Да суп кипятит.
Перлового супу
Хватает на пир,
Читает сквозь лупу,
А слышит весь мир,
И в колокол Герцена
Яростно бьёт!"...
Топтун своё зеркальце
Вдруг достаёт,
Чтоб вновь убедиться,
Что он человек
И с ним не случится
Такого вовек.

1.

Над тюрьмой лунный плач из-под облачных век.
Цвет решётки и чёрен и плотен.
Там лицо человека, как тающий снег, —
Человек не свободен.

2.

Колокольчики тщатся взлететь из стекла,
Но в стакане мятеж безысходен,
И лиловая кровь посредине стола, —
И цветок несвободен.

3.

Ствол смоковницы пуст и просвечен насквозь,
Потому что — бесплоден,
А с креста полуснят побелевший Христос, —
Тот, кто распят — свободен.

Ничего никому
О тебе досказать не посмею
И тебе самому
Ничего доказать не сумею.

Много ль проку в борьбе?
Вот и думаю все воскресенья,
Как найти мне в себе
Беспощадную силу прощенья?

Кто прощён, тот забыт,
Непрощённый вовек не разлюблен —
И душой не избыт,
И забвением не приголублен.

С чёрного платья тесного
Тихо сползает шаль.
Царство тебе небесное,
Злая моя печаль!

Многое ли распутаю,
Дав произвол уму?
Сладко свечой задутою
Пахнет в чужом дому.

И под иглой железною
Дальний орган звучит.
Царство тебе небесное,
Мой первородный стыд!

И под чужими пальцами
Вздрагивает рука.
Мир заселён скитальцами,
Памятью — облака.

Вдоль моря длинные прогулки,
Прилив морской, наплыв людской.
И вот я в Мёртвом переулке,
В твоей посмертной мастерской.

Какие столкновенья красок,
Безумства масла! Тот предел,
Где лица не имеют масок,
А души не имеют тел.

Качели на верёвках красных,
На них качается печаль, —
Вся серая, два глаза разных —
Кто эта женщина? Не я ль?

Сейчас ногами оттолкнётся
И вылетит из полотна
К тем берегам, где светит солнце
Внутри лилового пятна,

Где ты живой и невредимый
И я бесстрашно весела,
Где наши дни неисчислимы
И волнам, волнам нет числа.

Где-то в глубине сознанья
Ночь с одним огнём.
Наши тайные свиданья
Происходят только днём.

Но и хуже быть могло бы —
Сладостен запрет...
Ничего помимо злобы
В утешеньях этих нет.

Не судьба в руке зажата,
А от лампы шнур.
Сплю, и плачет виновато
Алебастровый амур.

Видно, дождь к исходу ночи
Крышу просверлил...
Ночь длиннее — жизнь короче,
И очнуться нету сил.

Я защиты не жду ниоткуда,
Я как прежде тебя люблю.
Ты не думай, что ты — Иуда
И себе не готовь петлю.

Рождена я морскою тьмою
И покрыта людской молвой,
Как-нибудь я волной отмою
Поцелуй серебряный твой,

Ототру ноздреватой пемзой
И морскою травой утрусь.
Я, рождённая синей бездной,
Беспечально в неё вернусь.

Там, в тучке, как в яичной скорлупе,
Растёт луна, а здесь тебя встречаю.
Уже семь лет гостиницу, купе
И просто лес я домом величаю.

Но эту жизнь, которую кляну,
И эту обездомленную встречу
Ещё беззвучным словом помяну
И долгою тоской увековечу.

Но прости-прощай,
Хлебом не стращай,
Я ведь шла не для
Твоего рубля,

Я ведь шла к тебе,
Как судьба к судьбе,
Как к добру добро,
Как к ребру ребро,
Как к крылу крыло,
Да не приросло
К одиночеству
Одиночество.

Я днём обижаюсь
Всё горше и злей,
А ночью склоняюсь
Над книгой твоей, —

Там не двоеженец
Вершит произвол,
А Божий младенец
Вздымает глагол

Над гетто, где воздух
Лежит на земле
И жёлтые звёзды
Мерцают в золе,

Над снежной юдолью,
Где лагерный скит
Кровавою солью
Обильно полит...

И ночи теченье
Рыданьем дробя,
У Слова прощенья
Прошу за тебя.

И всё-таки мечтаю въехать в дом,
Семь лет бездомных обшутить с друзьями,
Подать друзьям коктейль с домашним льдом,
Но всё это спиной к оконной раме.

Мне некого благодарить и клясть!
Но вряд ли и за тканью занавесок
Забуду вдруг, что я — пространства часть,
А может быть, и времени отрезок.

И некто, как вещая птица
Иль ангел Господен,
Внушает: "Утешься, сестрица,
Твой выбор свободен.

Вольна ты проклясть иль приветить
Неверного брата,
Но хватит метаться и бредить,
Что жизнь виновата.

Лелеять её пепелище —
Занятье пустое,
Безумства спокойные ищут,
Безумцы — покоя".

Вставала заря над предместьем,
Над ночью бессонной,
Ни зла не осталось, ни мести
В груди воспалённой.

Победно в глазах отражалась
Заря над рекою,
И медленно всё приближалось
К прощенью, к покою.

Неужто от всей мировой суматохи,
От вечной любви и её передряг
Останется в цепких руках у эпохи
Лишь эта трёхслойная кипа бумаг —
Стихи, за которые скудно платили,
Счета, по которым исправно плачу...
А письма, что горло мне перехватили,
Не лентой, а пламенем перехвачу.